Цветок камалейника, стр. 14

…Уже на пятом предложении Джай напрочь потерялся в потоке изливаемых на него стенаний, подробных биографий, кажется, всех жителей Хэллийских гор и жалоб на непутевого родственника, сквозь которые с трудом пробивалась суть рассказа: два брата-горца договорились встретиться вечером «на балшой-балшой каменный место» (обережник снисходительно ухмыльнулся, прощая диким людям незнание равнинного наречия и, похоже, самого понятия «площадь»), однако один из них туда почему-то не явился (Джай сочувственно покачал головой, но ничего говорить пока не стал — а вдруг и впрямь всплывет, то есть найдется!), и второй, охваченный «балшой-балшой тревога», отправился искать его по «балшой-балшой шиул [19]», пока не «увидэт’ в рука балшой-балшой воин кошка брат и узнат’ его».

Кошак, кстати, вроде бы определился и, радостно урча, рвался к горцу, который от рассказа уже перешел к цветастым благодарностями за «находка глюпый животный» и обещаниям «отдат’ брат, как тол’ка встрэтыт».

Джай, в последнюю секунду опомнившись, отдернул машинально протянутую руку с поводком.

— Ну… вообще-то… понимаете, это вещественное доказательство… — Сердце у парня было доброе, но уже через месяц службы в обережи покрылось кольчугой здорового скептицизма, а спустя год к ней добавилось профессиональное чутье на ложь, которое в данный момент подавало явственные, хоть и маловразумительные знаки.

— Хэй-най, я заплатыт’ тэбэ за стараный! — оскорбленно вскинулся горец, схватился за широкий рукав и горестно охнул: — Пазор на мой голова, забыт’ браслет дома! Но ты ведь знат’ лавка мой дядя, «Тры горскый лэпешка», да? Хады утрам к нэму, я там жыть! Ты нэ думай, я нэ обманывай — сначала дэнга, потом кошка! Можэт, сам брат прийти, он тэбэ и платы…

Пожилого ловкача ВадНэса, стараниями которого у оритских живодеров не было проблем со сбытом падали, Джай действительно знал, и родни у оного водилось больше, чем он сам мог упомнить (а у какого горца ее нет)?! Тащить кошака через полгорода к Хромому Крысу или вести к себе домой обережнику совершенно не хотелось — лучше сбагрить его с рук сейчас, а за бусами зайти утром… и порадоваться такому раскладу, если бы не гаденькое ощущение, что собеседник на это и рассчитывает.

— Не придет, — решившись, брякнул парень. — Утоп ваш брат в канале, только кошка… (Джай для верности наклонился и заглянул корлиссу под хвост), то есть кошак, и остался.

— О горэ, горэ! — пуще прежнего возопил странный проситель, для вящего эффекта сгребая с мостовой горсть пыли и тонкой струйкой высыпая себе на макушку. — Что я сказат’ наш бедный мат’?! Как показаться на могила отэц?! Добрый чэловэк!!!

Горец подполз поближе и, вцепившись в широкую обережную штанину, начал не то целовать ее край, не то зычно в него сморкаться.

— Нэт брат, нэт и кошка, беры его сэбэ! А за это давай поехат с мой малэнки-малэнки сэмья — жэна, мать жэна, три сэстра и семеро детей — в наш шиул и рассказать всем о последний час бэдный ЭрТар?! Слюшай, дарагой гост будэш — в любом дом плакай гор’ка, скваш тэбэ наливай, булка с маком корми!

— Балшой-балшой? — скептически уточнил Джай, наконец сообразив, что его смущает в горце.

— Самый-самый! — заверил тот. — Э-э-э-э… что ты так на мэна смотри?

— От тебя тиной пахнет, — ледяным тоном отчеканил обережник. — Ку-у-уда?! А ну, стоять! Стой, «сорока» паршивая, не то стрелять буду!

Слова у Джая обычно не расходились с делом, тем более что обычно после них преступники решали, что терять уже нечего, и начинали сами палить почем зря. Поэтому так и не поднятый мыслестрел целиком лег на совесть Тишша, который, увидев, что обожаемый хозяин снова куда-то драпает, с душераздирающим мявом кинулся вдогонку.

Обережника сдернуло с места, как двуколку за подхлестнутым ящерком. Поводок врезался в запястье, затянувшись на нем мертвым узлом и окончательно лишив возможности воспользоваться висящим на той же руке мыслестрелом.

Честно говоря, у Джая не было ни малейшего желания преследовать дурноватого горца: тот мчался, как ошпаренный козел, только что не отталкиваясь ногами от стен в особо узких проулках, а самое большее, что ему грозило, — штраф в два серебряных браслета или месяц исправительных работ по очистке сточных канав. Убедившись, что поводок ему не распутать, парень попытался затормозить пятками, опрокинулся на бок и позорно поволокся за кошаком. Тот убавил прыти, но остановиться и не подумал. Обережник браво пробороздил лужу, честно поделил между двумя крысами кучку картофельных очистков, скользнул по чему-то мягкому и охотно размазавшемуся, после чего, окончательно озверев, подтянулся на поводке и наконец содрал его с руки.

Кошак радостно поддал жару. Обережник неуклюже вскочил, тряся ноющей рукой и озираясь. Мягкое и липкое оказалось всего лишь гнилым овощем, в такой тьме малопригодным для опознания: на площади в ночь Вознесения Невесты «божьи рожки» не горели. Это отпугивало любопытных лучше приказов, угроз и обережи, ибо означало, что на брачное ложе будет восходить не только Светлый (которому и так свечку держать не надо), но и Темный (предпочитающий вершить свои дела во мраке), связываться с которым не хотелось никому. Вдобавок горца угораздило выскочить на площадь как раз возле стены святилища, где народ и в ясный-то день не шибко толпился.

Джай уже навострился дать задний, и весьма быстрый ход, но напоследок глянул на свою несостоявшуюся добычу и окончательно убедился, что горцы безнадежно больные на голову, зато очень даже здоровые на все остальное. Потому что этот засранец на бегу выхватил кинжал, подпрыгнул, глубоко вонзил лезвие в забор, подтянулся, одновременно изворачиваясь всем телом, что тот корлисс, забросил ноги на край стены, потом навалился на него животом, выдернул клинок, нагло подмигнул обережнику и соскользнул во двор святилища. Только ветки по ту сторону забора затрещали. Кошак сиганул следом, без труда взяв высоту в два человеческих роста.

У парня потемнело в глазах от такого святотатства. Не то чтобы он был особо ревностным иггрианцем — ну, жертвовал на храм положенный семерик заработка, честно выстаивал на выходных и праздничных службах, несколько раз покупал ирны, но на этом его общение с Двуединым и заканчивалось. Чем таким таинственным и запретным занимаются дхэры в своем обиталище (в народе, кстати, метко именуемом гадюшником), его совершенно не волновало.

Зато однажды ему с напарником поручили унести от этих ворот труп вора, сдуру сунувшегося в святилище. Напились потом оба вдрызг, и все равно еще неделю кошмары снились…

Лучше бы этот кретин утонул в канале.

А если дхэры узнают, что в храм его загнал он, Джай…

Обережнику стало совсем «весело».

— Эй, ты! — без особой надежды на ответ прохрипел он, так и не определившись между криком и шепотом — менее эффективным, зато куда более безопасным. — Выходи оттуда немедленно!

«Трижды ха и кабаний хвост!» — как говаривало оритское жулье, символично оттопыривая мизинцы на обеих руках (хотя два у Иггра было вроде бы только лика).

Джай тоскливо сглотнул заготовленную для плевка слюну, вытер потные ладони о штаны и, подойдя к растущему у самой стены дереву, врастопырку полез вверх между стволом и каменной кладкой.

Глава 5

…с той поры и до скончания веков Он один ниспосылает нам жизненный свет и могильную тьму, добро и зло, удачу и скорбь, награждает, искушает и карает. И нет ему равных ни в ночи, ни под солнцем, ибо сотворены они Им и Ему повинуются…

Божественный Устав

Как известно, все плохое в человеке от Темного Иггра, а хорошее — от Светлого и равно угодно Двуединому. Формально не различались и Его служители: носили одинаковые одеяния и знаки, обладали изначально равной силой Взывания (с годами и опытом она крепла) и читали одни и те же проповеди. Однако все прихожане знали, к кому лучше обратиться за ирной плодородия, а кто быстрее изведет мышей или усмирит взбунтовавшихся рабов. Но, по большому счету, все это было по плечу любому йеру.

вернуться

19

Селище горцев.