Дочь дыма и костей, стр. 61

Они поднялись с вороха одежды. Мадригал вновь натянула платье, для этого ей пришлось извиваться как змее, которая пытается влезть в сброшенную кожу. Войдя в храм, они испили воды из святого источника, бьющего из земли. Она сполоснула лицо, поклонилась Эллаи, мысленно попросив ее хранить их тайну и пообещав в следующий раз принести свечи.

Потому что она, разумеется, собиралась прийти сюда вновь.

Разлука казалась до театральности трагичной, физически невозможной. Улететь и оставить Акиву здесь — до сих пор она и не догадывалась, как это трудно. Возвращалась и возвращалась, чтобы поцеловать его в последний раз. Утомленные поцелуями губы с непривычки распухли, и она представила, как покраснеет от стыда, когда всем станет ясно, чем она занималась ночью.

Наконец она полетела. Маска, которую она держала за одну из длинных лент-завязок, порхала рядом, как попутная птица, внизу вращалась тронутая рассветными красками земля. После празднества город затих, подернутый дымкой, в воздухе витал оставшийся от фейерверка запах пороха. Потайным ходом она пришла в подземный храм. Ворота отпирались на звук ее голоса — такие чары наложил на них Бримстоун, — а охраны не было, так что никто ее не видел.

Все оказалось просто.

В тот первый день она волновалась и осторожничала, не зная, что произошло в ее отсутствие и чего ждать. Однако судьба непостижимым образом плела свои нити: в то утро с побережья Мирея явился шпион с известием о приближающихся серафимских галеонах, и Тьяго отбыл из Лораменди почти сразу же после того, как вернулась Мадригал.

Отвечая на вопрос Чиро о том, куда она подевалась, Мадригал что-то солгала. С тех пор отношение сестры к ней изменилось. Мадригал постоянно ловила на себе странный, рассеянный взгляд Чиро, которая затем быстро отворачивалась и занималась своими делами как ни в чем не бывало. Виделись они теперь реже, отчасти потому, что Мадригал существовала в своем новом, тайном мире, а отчасти из-за Бримстоуна — ему в то время была необходима помощь, поэтому ее освободили от всех других обязанностей. После новых атак войск серафимов ее батальон не мобилизовали, и она с иронией думала о том, что благодарить за это следует Тьяго. Он огородил Мадригал от любой потенциальной опасности, которая могла лишить ее «чистоты» до того, как у него появится время на ней жениться. Наверное, ему просто некогда было перед отбытием отменить приказ.

Дни Мадригал проводила в лавке и в храме вместе с Бримстоуном, нанизывая зубы на нити и создавая тела, а ночи — так часто, как только могла, — с Акивой.

Для Эллаи она приносила свечи и кулечки с любимой пряностью луны и тайком таскала еду, которую после любви они ели руками: медовые сласти, и греховные ягоды, и жареную птицу, чтобы утолить ненасытный голод, и никогда не забывали вынуть счастливую косточку из птичьей груди. Приносила она и вино в изящных сосудах, и крошечные чашки, вырезанные из кварца, чтобы пить его. Чашки они полоскали в святом источнике и хранили возле алтаря.

Разламывая косточку перед каждой разлукой, они загадывали следующую встречу.

Часто, работая бок о бок с Бримстоуном, Мадригал думала, что он знает ее тайну. Взгляд золотисто-зеленых глаз застывал, и казалось, он пронзает ее насквозь. Она говорила себе, что так больше не может продолжаться, что это безумие, которое следует остановить. Однажды она даже репетировала, что скажет Акиве, когда вновь прилетит в рощу Скорби. Однако увидев его, она выбрасывала все мысли из головы и погружалась в удовольствие в месте, о котором они сейчас думали как о мире из ее истории, — о рае, который влюбленные должны наполнить своим счастьем.

И они наполняли. Месяц краденых ночей, а изредка и залитых солнцем дней, когда Мадригал удавалось улизнуть из Лораменди, они огораживали крыльями свое счастье, которое называли миром, хотя оба знали — это не мир, а лишь укрытие, что совсем не одно и то же.

Через некоторое время после первой встречи они начали узнавать друг друга по-настоящему, как влюбленные, которые через разговоры и прикосновения жаждут впитать каждое воспоминание и мысль, запомнить запахи и шепот. И когда стеснительность окончательно пропала, они поняли, что закрывать глаза на будущее бессмысленно. Для обоих это была не настоящая жизнь — особенно для Акивы. Он никого не видел, кроме Мадригал, и целыми днями, подобно эвангелинам, спал, дожидаясь ночи.

Акива признался, что он — императорский отпрыск, один из легиона рожденных убивать, и рассказал, как однажды в гарем явилась стража, чтобы увести его. Как мать даже не обернулась, словно он вовсе не ребенок, а дань, которую она должна заплатить. Как он ненавидел отца за то, что тот растил детей убийцами, и временами было заметно — он не может простить себе, что оказался одним из них.

Мадригал гладила выпуклые шрамы на его пальцах и думала об убитых им химерах; каждая полоска — чья-то жизнь. Интересно, сколько душ удалось собрать, а сколько потеряно навсегда?

Она не выдала Акиве тайну воскрешения. На вопрос, почему у нее на ладонях нет татуировок, сочинила какую-то историю. О фантомах не рассказала — слишком губительными могли оказаться последствия, слишком многое зависело от этой тайны для ее народа. Она не смела ею делиться, даже чтобы смягчить его чувство вины за всех убиенных химер. Вместо этого она поцеловала его отметины и сказала:

— Война — это все, чему нас учили, но есть и другие пути. Мы их найдем, Акива. Мы их сотворим. Начало — здесь.

Она прикоснулась к его груди и почувствовала, как глубоко любит и это сердце, благодаря которому по его жилам течет кровь, и гладкую кожу, и шрамы, и нежность, столь не присущую воинам. Она взяла его руку, прижала к своей груди и проговорила:

— Мы и есть начало.

Они стали думать, что это возможно.

Акива рассказал, что за два года после Буллфинча не убил ни одной химеры.

— Правда? — спросила она, не веря своим ушам.

— Ты доказала, что можно обойтись без убийств.

Мадригал опустила взгляд на свои ладони и призналась:

— А я серафимов убивала.

Акива, взяв ее за подбородок, заглянул в лицо.

— Ты меня спасла, и я изменился. Поэтому мы здесь. Раньше ты себе такое представляла?

Она покачала головой.

— Разве не могут и другие измениться?

— Некоторые, — ответила она, думая о своих товарищах, друзьях. О Белом Волке. — Не все.

— Сначала некоторые. Потом еще и еще.

Сначала некоторые. Потом еще и еще. Мадригал кивнула, и они вместе представили другую жизнь, не только для себя, а для всех населяющих Эрец народов. Весь этот месяц они скрывались и любили, мечтали и строили планы; они верили, что и это тоже предначертано свыше — быть посланниками неведомой великой воли. Чьей воли — Нитид ли, божественных ли звезд — они не знали, лишь ощущали в себе страстное желание принести мир своим народам.

Теперь, разламывая счастливые косточки, они загадывали именно это. Они знали, что вечно прятаться в роще Скорби невозможно. Многое предстояло сделать; они лишь начали осуществлять свою мечту, и столько силы было в их надежде, что она могла бы совершить чудо, если бы их не предали.

57

Фантом

— Акива, — выдохнула Кэроу, осознав, кто она есть.

За считаные секунды после того, как они разломили счастливую косточку, перед ней промелькнули года. Семнадцать лет назад Мадригал умерла. Дальше — другая жизнь, которая принадлежала и ей тоже. Она — Кэроу, и она — Мадригал. Человек и химера.

Она была фантомом.

Внутри нее кипела работа: быстро слились воедино две памяти, переплелись два сознания.

Посмотрев на хамсы, она поняла замысел Бримстоуна. Вопреки оглашенному Тьяго приговору к уничтожению, он исхитрился и забрал ее душу. Однако жить в своем мире она не могла, и он тайно перенес ее сюда. Как ему удалось извлечь из души память? Жизнь, прожитую Мадригал, он заключил в счастливую косточку и сохранил для нее.