Валькирия, стр. 12
Вот налетел, взметнулся в прыжке… Я не стала противиться. Молчан мигом сбил меня с ног, вдавил в снег… притворно зарычал и вдруг заскулил, заплакал тоненько, жалобно, как больной щенок, которого я когда-то выпаивала молоком и баюкала, нося по двору на руках…
Я встала, стащила шапку и отряхнулась.
– Иди дом береги, – ровным голосом сказала я Молчану. И чего мне это стоило, ведала только Злая Берёза, всё ещё смотревшая на нас издалека. Молчан поглядел мне в глаза, опустил хвост и голову и на трёх лапах заковылял прочь.
Всё прежнее кончилось безвозвратно; меня ждал неведомый грозный мир за пределами рода и неведомая страшная жизнь. Для неё следовало умереть и родиться вновь подобно младенцу, зарёванным, одиноким и голым.
10
Всё-таки не удалось мне тогда совсем обронить разум, натворить неведомых дел. Лыжи сами собой понесли меня через болото, и как же я мчалась! Полночные звёзды только ещё разгорались над головой, когда в морозном воздухе снова повеяло дымом, а чуть погодя открылся на чистой поляне приземистый весский дом.
Звонкие лайки вылетели навстречу из-за косого забора. Обнюхали, узнали, обрадовались… удивились, недосчитавшись Молчана. Я ни разу не приходила сюда без него.
Женщина, сидевшая на полу, обернулась ко мне. Словенская мать Яруна давно переняла весский обычай: не знала ни лавок, ни скамей, стряпала и шила летом на половичке, зимой на тёплых шкурах у очага. А чтобы не продуло летящим в дверь сквозняком, надевала весскую же плотную понёву, сотканную не из ниток, а из полосок тряпья.
Она хотела о чём-то спросить, но глянула в лицо и отступилась. Я поклонилась ей, потом отцу и младшим братьям Яруна, вязавшим сеть по ту сторону очага. Мать всем здесь распоряжалась, мужчины редко перечили. Так было раньше у нас, так поныне велось во всех весских родах. Иногда я завидовала, но потом вспоминала о весинке, утопившейся накануне собственной свадьбы. Славным охотником был жених и к тому же владел даром вещего слова… но вот не полюбила и сердца своего не предала. Смерть предпочла сытой жизни с немилым… Ярун мне сказывал, как Линду, его отец, долго обхаживал будущую свекровь, без счёта дел переделал, без числа подарков поднёс. И добился-таки, что словенская девка пошла за него, родила сыновей… был ли у неё Тот, кого она всегда ждала?
Мальчишки мигом стащили с меня меховой полушубок, усадили к огню. Я хотела сказать, что пришла к Яруну, но не сказала – как села, так и уснула с горячей чашкой в руке.
Уснула – сказано плохо. Я то погружалась в тёплое молоко, то вскидывалась в ужасе – мерещилось, будто проспала урочный, условленный час и ничего уже не поправить. Мне потом говорили, я открывала глаза и лепетала бессвязно. Сама я не помню. Правду сказать, добрым людям было чего испугаться. Они уже начали думать, не случилось ли у нас какого чёрного худа. Потом догадались посмотреть мой кузовок и смекнули, в чём дело.
Ярун ввалился в дверь весёлый и шумный и с полными салазками рыбы. Я смутно обрадовалась ему и тут же канула в настоящий глубокий сон. Только почувствовала, как он на руках перенёс меня в уголок и заботливо уложил, накрыв одеялом.
Он разбудил меня поутру. Подобрался ползком, погладил по щеке. Я проснулась, всё вспомнила и разревелась. Ярун щекотал меня мягкой бородкой, нашёптывал ласковые слова. И наконец я собралась с духом и рассказала ему, как дядька надумал отдать меня за Соболька. Рассказала о поманивших меня речах Славомира, за которыми я ударилась из дому, как за неверным эхом в лесу…
– Вон оно как, – протянул Ярун, выслушав мою повесть. И я поняла, что не ошиблась, притекши к нему за подмогой. Он сказал:
– А я у матери тогда ещё отпросился. Возьмёшь, что ли, с собой?
Люди сказывали, в стародавние времена молодые ребята женились на собственных сёстрах, радея пуще всего о крепости рода. Иное дело теперь: непременно везли невест из чужой – за лесом, за топью – деревни, если не из соседнего племени. Ветхие деды долго трясли белыми бородами, ругая беззаконные времена. Не только ведь девок – искусниц, разумниц, славных хозяюшек – стали на сторону отдавать. То тут, то там и всё чаще парни-охотники, гордость семьи, челом били мир посмотреть, себя показать на стороне. И попробуй такого решительного не отпусти. Не в погреб же замыкать ключами тяжёлыми. И шли, прибивались к ватагам отчаянных вождей, ставивших городки по озёрам, по торговым путям, у порогов судоходной реки. А если наведывался в селение сам такой вождь вроде Мстивоя Ломаного – вовсе напасть!..
Мать Яруна заплакала, когда утром её старшенький снова завёл речи про Нета-дун и варягов. Она-то надеялась, что полгода времени и Славомиров кулак повытрясли из него дурь… Ан не сбылось.
– Я на лодье летом приеду, – ластился надёжа-сынок. – Гостинчиков привезу…
Я помалкивала, не встревая. Я думаю, добрая женщина и так сожалела, что я накануне не заплутала в лесу, не потеряла дороги – явилась прямёхонько в дом, налетела сманивать ненаглядного. Да, провожали Яруна совсем не так, как меня. У меня засвербило в носу, когда мать стала спрашивать, кто прогонит теперь шатуна и лютого волка, кто вспашет пожогу, кто соберёт убежавших в лесную чащу коров? Раньше, мол, отец мог, да состарился… – тут я покосилась на румяного русобородого крепыша, – младшенькие малы ещё, а она, бедная, совсем скоро ослепнет, глаза ясные выплачет…
Ярун слушал смиренно, опустив буйную голову. Вряд ли мать в самом деле пыталась усовестить его напоследок. Прощальные речи для весина – что для нас вышитое полотенце, которым веют вслед уходящим: пусть гладким полотном стелется дорога, пусть спасёт путника любовь оставшихся дома… Вот так, и хороша б я была, начни я встревать.
Мать Яруна сама собрала нам в дорогу лепёшек, замороженных хитро: подержишь немного на палочке над углями костра – и будут как из печи. Сама приготовила во дворе наши лыжи и вдруг, встав на цыпочки, совсем по-словенски обняла нас обоих за крепкие шеи.
– Зимушка, – выговорила она, – спасибо тебе: не один пойдёт сыночек мой несмышлёный… Будь же ему ласковой посестрицею, а он тебе – побратимом…
Сама сняла с его пояса двух бронзовых уточек и передала мне. Ярун расплылся в довольной улыбке и крепко хлопнул меня между лопаток: сестрёнка. Я чуть промедлила от неожиданности, потом разыскала блестящий, о четырёх загнутых лучах, солнечный крест и вручила Яруну. Теперь в его доме меня будут встречать как кровную дочь. И Ярун шагнёт в мою избу и сядет к столу без приглашения – сын! А пойдут свои дети – и тоже будут роднёй, и если случится меж ними любовь, так разве что братская.
…Был у меня, правду молвить, ещё оберег, только не женский – знамя Перуна, громовое колесо… Но то память дедушкина, я её носила у тела. Я её не отдам. Никому. Даже и брату.
Отец Яруна и младшие между тем толпились возле, и каждый таил за спиной прощальный подарок. Увидев, что совершилось над нами, мальчишки пустились в дом: мелюзга вприпрыжку, подростки по-взрослому вразвалочку. Вернулись и одарили нас поровну. Нет, как бы ни плакала мать, она и без первенца оставалась что за стеной. Самому старшему далеко ещё было до жениховства, но ни один не боялся заночевать в зимнем лесу. Ярун обнял отца, поклонился матери в землю. Потрепал по меховым шапчонкам братишек. Строго прикрикнул на лаек, вертевшихся и визжавших у ног… И пошли мы с ним со двора.
Псы чуяли разлуку, их не обманешь. Они долго бежали за нами по утреннему скрипучему снегу, заскакивали вперёд, глядели в глаза. Ярун пробовал уговаривать, потом сел на корточки и каждого расцеловал. Выпрямился и рявкнул на неслухов уже во всё горло. И отвернулся, скрывая дрогнувшее лицо, проводя вышитой рукавицей по запорошенным снежной пылью глазам… Прощай, дом родной, прощайте и вы, колокольчики знакомого леса!
Баснь вторая
Гнездо-городок
1
Опытные люди сказывают: морской переход – это путь корабля за полсуток под парусом в лёгкий летний денёк. Или на вёслах, когда гребцы сидят по одному и не шибко торопятся. Измерять путь в морских переходах – почти то же самое, что в шагах или ещё в стрелищах. У одного ходока шаг широкий, у другого короче. У одного стрелка лук тугой, у другого помягче. А всё равно скажи хоть кому: два полёта стрелы! – поймёт, не запутается. Так и для мореплавателя морской переход.