Самый страшный кошмар лета (сборник), стр. 39
– Я должен догнаться, – угрюмо твердил Глеб, – иначе никак невозможно. Мне необходимо, ты не понимаешь…
Глеб стал мне противен, и я замолчала. Выдохлась, поникла. Мое молчание заставило замолчать и Глеба. Постояв на площадке, он шагнул к лестнице и в сердцах швырнул пивную бутылку в лестничный проем.
– Зачем? Утром придется все убирать. Теперь там полно стекла. – На самом деле мне было абсолютно все равно. Но брать веник, совок, спускаться вниз, чтоб подмести осколки, не было ни желания, ни сил.
Глеб открыл дверь, я молча прошла в комнату мимо него. Из кухни выглянул Олег, он что-то крикнул по-петушиному и сам же рассмеялся. Потом они снова сидели допоздна и, кажется, пили. По крайней мере Олег пил.
Я не ходила на кухню, не могла видеть бардака из кусков хлеба, накромсанных помидоров, объедков и огрызков в пивных лужах, засохших и свежих.
Старушечья квартира постепенно превращалась в мрачную крысиную дыру, пещеру людоеда. Комната покрывалась пылью и паутиной, кухня – мерзкими объедками и плесенью.
Я уже не жила. Ничего не ждала. Я умирала и сама не понимала, как и за что.
Утром Глеб и Олег внезапно протрезвели.
Родня
Глеб снова исчез. Я долго искала его, бродила по пыльным улицам. Так и не найдя, отправилась к остановке автобуса. У меня появилась слабенькая надежда: вдруг удастся уехать отсюда. Сейчас подъедет автобус, в нем будет водитель, он непременно знает, откуда отправляются другие автобусы. Если я как-то попала в это проклятое место, в этот чертов пригород, значит, где-то рядом находится город. Мой город. Там прошла большая часть моей жизни, там мои родители, мой дом, друзья, все, что мне дорого, все, кого я люблю. Еще есть бабушки и дед, к ним так просто добираться: села на электричку – полтора часа, потом автобус – и на месте. По сравнению с этим ПРИГОРОДОМ – далеко. Но почему я могу свободно перемещаться туда и оттуда и не могу вырваться отсюда? И где это – здесь? Что за странное место, где вместо лета холодная весна, хотя я точно знаю – сейчас лето. Но если сейчас лето там, в моем мире, то выходит, этот мир не мой? Нет-нет, так можно и до бреда додуматься. Почему не лето – самое настоящее лето. И солнце вышло, и листья, и трава вдоль дороги. Правда, небо снова затянуло тучами, но ведь так бывает, и летом бывает.
Напротив меня остановился старый, с раздутыми боками автобус, тяжело завалился на борт, качнулся и замер. Открылись двери, и навстречу мне выплыла мама Глеба.
Честно говоря, я ее не сразу узнала. Вылезла какая-то тетка, взъерошенная, в цветастом платье, в глазах зарябило. Потащила сумки, надрываясь. Увидела меня, расплылась в улыбке накрашенным ртом:
– Василиса! Вот это сюрприз! Что же ты стоишь столбом, помоги! – Я бросилась к застрявшей в автобусных дверях женщине, похожей на маму Глеба, и помогла выволочь сумки и тяжелые коробки.
Она отдувалась и фыркала:
– Уф, упарилась!
– Вы откуда? – Я все еще пребывала в сомнениях: она ли?
– Из дома, деточка, из дома, – она тараторила и обмахивалась носовым платком.
– На этом автобусе? – переспросила я. Она обернулась, автобуса уже и след простыл.
– На автобусе, ох уж этот общественный транспорт! Знаешь, я очень плохо переношу автобусы, страшно трясет. – Она болтала не переставая, между тем к нам стали подбираться со всех сторон какие-то незнакомые тетки, почти на одно лицо, с одинаковыми прическами – короткими стрижками, в цветастых платьях или блузках с юбками, туфли на низком каблуке. Широкие, с крепкими руками и спинами. Они целовались с мамой Глеба, пожимали руку, обнимали, подхватывали коробки и сумки, говорили все разом, неразборчиво, низкими гудящими голосами. Если не вслушиваться, то звучало как прерывистый гул: зззууууу-у-у-у…ззз.
И вдруг среди всей этой кутерьмы появился Глеб. Он подошел ко мне, ни на кого не обращая внимания, отвел в сторону.
– Сегодня намечается очень важное семейное мероприятие, – сообщил он, – ты и я должны на нем присутствовать.
– Вот как, ну наконец-то! – Я почти обрадовалась. И совсем забыла спросить, куда это он запропастился с кладбища. Надо было рассказать ему о чудесном мальчике из гроба, о старушке, еще о чем-то, ах да, об автобусе, на котором я хотела уехать, но вместо всего этого я сказала:
– Знаешь, я едва узнала твою маму.
Он не ответил.
– Куда мы идем? – спросила я, не узнавая пригорода. Нет, конечно, пригород оставался пригородом, но вместо скучных двухэтажных бараков возле моста вдоль дороги выстроились деревенские дома с палисадниками и крашеными заборами.
– В клуб, – ответил Глеб.
Мы шли по подсохшим тропинкам и начинающим зеленеть улицам к местному клубу, где семейство Глеба арендовало актовый зал.
Да что там зал! Весь клуб принадлежал сегодня им! Как выяснилось, тут вообще все им принадлежало.
Их оказалось очень много: молчаливых и шепчущихся, низкорослых мужчин неопределенного возраста в смятых пиджаках цвета пыли; крупных женщин в цветастых юбках и вязаных кофтах, с непомерными ступнями в мужской обуви; раскрашенных некрасивых девушек, безвкусных, хихикающих… Я невзлюбила их всех сразу, от них веяло угрозой, настолько реальной и конкретной, что я ощущала ее кожей, и направлена она была на меня.
Они игнорировали меня, как только я подходила к ним, сбившимся по углам, их голоса сливались в зловещее шипение.
Я стояла одна и старалась воспринимать происходящее как дурацкий спектакль, с которого нельзя уйти.
Все напряженно ждали. Но они, в отличие от меня, знали, чего ждут.
Глеба торжественно вывели на сцену два престарелых дедка. Он подошел к самому краю и поздоровался с присутствующими. Его приветствовали радостным утробным гудением.
Низкорослый мужичок с внешностью поселкового завклубом долго и монотонно говорил о том, что человек несет ответственность перед своей семьей, своим родом, что он обязан всеми силами способствовать росту и укреплению семьи, трудиться на благо или во благо… завклубом нес чепуху со сцены, присутствующие с благоговением внимали. Я с удивлением всматривалась в их лица – сосредоточенно-серьезные, они не притворялись, все, что говорил помятый завклубом, было действительно важно для них.
Я не понимала, к чему он клонит. Пробираясь в череде долгих велеречивых фраз, напыщенных и цветистых выражений, прокладывая тропинки среди словесного мусора, я утомилась и потеряла нить, точнее, я упустила суть – главное, ради чего весь сыр-бор. Зачем все эти люди собрались здесь, зачем достали из нафталиновых шкафов лучшие наряды, сделали прически, заклинили ноги в неудобной «выходной» обуви.
Семейство с большим пиететом относилось к своим традициям, но что это были за традиции, я не имела ни малейшего представления. Завклубом, помимо всего прочего, страдал некоторыми дефектами дикции, а обратиться за объяснениями к кому-то из стоящих вокруг угрюмых родственников я не решилась.
Мне удалось понять лишь то, что Глебу предстоит исполнить в этом балагане некую формальную роль, то ли традиционно принятую в его семье, то ли только что кем-то придуманную. Завклубами частенько бывают больны фантазиями, навеянными дешевыми сериалами. Мятый мужчина на сцене был явно из их числа.
На сцену вынесли бутафорский венец с зубчиками, венец возлежал на плюшевой лиловой подушечке, к таким обычно медали прикалывают на похоронах военных. Меня передернуло.
А Глеб благожелательно улыбался!
Завклубом, повернувшись спиной к зрителям, продолжал говорить. Он говорил о его отце, о деде, который не дожил и не смог сегодня передать бразды правления, о прадеде… и еще о цепочке совсем уж далеких предков, из поколения в поколение честно исполнявших свой долг перед родом.
Глеб перестал улыбаться, опустил голову, задумался… В зале стояла его мать, но отец не приехал. Почему? Я хорошо знала его, он мне нравился: всегда бодрый, остроумный, веселый. Он не явился и не стал участником балагана. Разумеется, ведь он нормальный! А эти все здесь – чокнутые! Теперь все стало на свои места. Надо было срочно тащить Глеба со сцены и увозить, не медля ни секунды. Я стала пробираться вперед, на меня оглядывались с недовольными минами, со всех сторон раздалось шиканье. Их плечи сомкнулись, закрывая мне проход к сцене.