Прикосновение теней, стр. 97
Я пошла на звук. Он был слабым и доносился снизу. Ребенок плакал так, словно его мир рушился. Я не могла определить, девочка это или мальчик, но боль и печаль были невыносимыми. Я хотела это остановить. Мне нужно было это остановить. У меня сердце разрывалось от этого плача.
Я шла из комнаты в комнату, едва замечая обстановку, открывала и закрывала двери. Часть моего сознания отмечала, что в этом подземном логове спрятаны главные сокровища из коллекции Бэрронса. Я шла мимо вещей, которые видела в музеях, и понимала, что раньше смотрела на копии. Бэрронса копии не интересовали. Он любил оригиналы. Где-то жужжали ОС. Потом я их найду.
Но сначала ребенок.
Его плач просто убивал.
У Иерихона Бэрронса есть дети? Может, это ребенок Фионы?
Я зашипела, затем осознала, что веду себя, как Фейри, и притворилась, что этого не делала. Потом остановилась и прислушалась. Ребенок заплакал громче, словно услышал меня. Словно хотел сказать: «Я здесь, рядом, найди меня, пожалуйста, мне так страшно и одиноко».
Тут должна быть лестница.
Я рыскала по этажу, распахивая двери. Плач играл на струне моего материнского инстинкта. Наконец я нашла нужную дверь и шагнула внутрь.
Бэрронс, как всегда, был осторожен.
Я оказалась в зеркальном лабиринте. Я видела ступени в десятке разных мест, но не могла отличить отражение от реальности.
А насколько я знала Бэрронса, стоило мне войти в отражение, и случилось нечто крайне неприятное. Он чрезвычайно серьезно подходил к защите этого ребенка.
Мое темное озеро предложило помощь, но я в ней не нуждалась.
— Покажите мне правду, — пробормотала я, и Зеркала начали темнеть, одно за другим, пока в тусклом свете не засияла единственная хромированная лестница.
Я молча зашагала по ней в направлении детского плача.
И снова мои ожидания не оправдались.
Плач доносился из-за двери, затянутой цепями, запертой на засовы и покрытой рунами. Я вообще не должна была его услышать. И удивилась тому, что смогла с такой глубины уловить рычание Бэрронса.
На то, чтобы справиться с цепями, барьерами и рунами, мне понадобилось двадцать минут. Бэрронс явно хотел защитить этого ребенка от всех и вся. Почему? Что было важно для него? Что вообще происходило?
Я толкнула дверь, и плач резко оборвался.
Войдя, я огляделась. Я снова была не готова к тому, что увидела. Здесь не было ни роскоши, ни древностей. Комната была чуть лучше грота Мэллиса под Бурреном.
Это была каменная пещера на каменном основании. Небольшой ручеек пробивался из восточной стены и исчезал в западной. Повсюду были вмонтированы камеры. Бэрронс узнает, что я здесь была, даже если я сразу же уйду.
В центре комнаты была клетка примерно шесть на шесть метров с частыми прутьями из толстого металла. Она была покрыта рунами, как и дверь. И пуста.
Я шагнула ближе.
И замерла.
Нет, клетка была не пуста, как мне показалось поначалу. Там, сжавшись в комочек, лежал на боку голый ребенок. На вид ему было лет десять или одиннадцать.
Я бросилась вперед.
— Милый, ты в порядке? Что случилось? Почему ты там?
Он поднял голову. Я споткнулась и рухнула на колени, оглушенная.
Я смотрела на ребенка из видения, которое поймала в памяти Бэрронса.
Я помнила его так подробно, словно только вчера мне выпала редчайшая удача — заглянуть в сердце Бэрронса. Стоило закрыть глаза, и я снова оказывалась там, с ним. Мы были в пустыне.
Сумерки. Мы держим на руках ребенка.
Я смотрю в ночь.
Я не хочу опускать глаза.
Не могу смотреть на то, что было в его глазах.
Не могу не смотреть.
Мой взгляд невольно жадно устремляется вниз.
Ребенок смотрит на меня с безграничным доверием.
— Но ты же умер! — запротестовала я, глядя на него. Мальчик двинулся ко мне, поднялся, ухватившись ладошками за прутья. Красивый мальчик. Черные волосы, золотистая кожа, темные глаза. Сын своего отца. Его взгляд был мягким, теплым.
А я была Бэрронсом и смотрела на него...
Его глаза говорят: я знаю, что ты не дашь мне умереть.
Его глаза говорят: я знаю, что ты успокоишь мою боль.
Его глаза говорят: верю/люблю/обожаю/тывсегдаменяохраняешъ/тыдляменявесьмир.
Но я не смог его спасти.
И я не могу успокоить его боль.
Мы были в пустыне, держали этого, именно этого, ребенка на руках и теряли его, любили его, горевали по нему, чувствовали, как ускользает его жизнь...
Я вижу это в его глазах. Все его прожитые дни. И день сегодняшний. И завтра, которое не придет никогда.
Я вижу его боль, и она рвет меня на части.
Я вижу его безграничную любовь, и мне стыдно.
Я вижу свет — чудесный, идеальный свет его жизни.
Он улыбается мне. Взглядом он выражает свою любовь ко мне.
И его глаза начинают гаснуть.
Нет! Из моей груди вырывается крик. Ты не умрешь! Ты не оставишь меня!
Кажется, что я смотрю в его глаза тысячу дней.
Я вижу его. Держу его. Он тут.
Его нет.
Но он был. Он был здесь, сейчас, со мной. Прижимался лицом к решетке. Улыбался мне.
Он смотрит на меня глазами, полными любви. Я таю. Если бы я могла быть кому-то матерью, я взяла бы этого ребенка и вечно оберегала бы его безопасность.
Я поднимаюсь на ноги, двигаясь, словно в трансе. Я держала этого ребенка на руках, будучи в сознании Бэрронса. И, как Бэрронс, любила и потеряла его. Разделенное воспоминание сделало эту рану и моей тоже.
— Я не понимаю. Как вышло, что ты жив? Почему ты тут?
Почему Бэрронс пережил его смерть? А он ведь пережил. Я была там. И тоже ощутила потерю, которая напоминала мои чувства к Алине.
«Вернись, вернись! — хочу я закричать. — Еще хоть миг. Еще одна улыбка. Еще один шанс все исправить». Но его нет. Его нет. Куда он исчез? Что случается с душой, когда она покидает тело? Ушел ли он куда-то или, будь все проклято, просто исчез?
— Как ты здесь оказался? — удивляюсь я.
Мальчик говорит со мной, но я не понимаю ни слова. Этот язык давно мертв и забыт. Но я слышу мольбу в его голосе. И улавливаю слово, похожее на «ма-ма».
Подавив всхлип, я тянусь к нему.
И когда я просовываю руки между прутьями, обнимая маленькое обнаженное тело, темноволосая голова припадает к ложбинке, где мое плечо соединяется с шеей, клыки прокалывают мою кожу, и прекрасный маленький мальчик вырывает мне горло.
42
Умираю я долго.
Гораздо дольше, чем должна бы.
Я умираю медленно и больно. Я несколько раз теряю сознание и удивляюсь, приходя в себя. Меня бьет лихорадка. Кожа на шее немеет, но рана болит, словно пропитанная ядом.
Кажется, половина моей шеи осталась в огромных челюстях.
Ребенок начал изменяться в тот миг, когда я обняла его.
Я смогла вырваться из сверхъестественно сильной хватки и отползти от клетки прежде, чем превращение завершилось.
Но было слишком поздно. Я сглупила. Мое сердце превратилось в сердце Бэрронса, и при виде плачущего мальчика я стала сентиментальной. А я ведь видела цепи, засовы, барьеры, которыми Бэрронс защитил ребенка.
Точнее, защитил мир от этого ребенка.
Я лежала на полу каменной комнаты и умирала. Я снова потеряла ощущение времени, а затем очнулась.
И смотрела, как мальчик становится ночной версией монстра Бэрронса. Черная кожа, черные рога и клыки, алые глаза. Убийственное безумие. По сравнению с ним монстр Бэрронса в Зеркалах был образцом разумности и спокойствия.
Изменяясь, мальчик непрерывно вопил, мотал головой из стороны в сторону, брызгая на меня слюной и кровью, прожигая дьявольскими глазами. Он хотел запустить в меня зубы, встряхнуть, выпустить из меня кровь. Метка Бэрронса на моей голове ничуть не уменьшила его кровожадности.