Сто Тысяч Королевств, стр. 70

Я любила его.

Нахадот выгнулся, отстраняясь. В звездном свете блеснула гладкая кожа — мускулы напряжены, тело блестит от пота, пот стекает к тому месту, где его тело соединяется с моим. Он одним движением откинул назад волосы, глаза зажмурены, рот оскален в гримасе наслаждения, переходящего в агонию, — о да, у мужчин такое лицо, когда приходит этот миг. Черные линии соединились, и ничто сомкнулось вокруг нас.

И мы упали… Нет, нет, не так, мы — полетели, но не вниз, а вперед, во тьму. Темноту расчерчивали полосы, перепутанные белые и золотые, красные и синие линии. Я протянула руку — какая красота! И тут же отдернула, что-то ужалило пальцы. Я посмотрела и увидела, что они блестят и перепачканы во влажной субстанции, распадающейся на крошечные, кружащиеся по орбитам точки. А потом Нахадот закричал, и его тело сотрясла дрожь, и мы полетели вверх — через звездные скопления, сквозь бесчисленные миры, через туманности и слои света. Мы поднимались все выше и выше, с невероятной скоростью, и какого мы были размера — неизвестно… Мы оставили позади свет и продолжали подниматься, проходя через места, даже не похожие на миры. Вокруг дрожали, извивались и невнятно бормотали какие-то — геометрические фигуры? А вот белый застывший пейзаж с фонтанами замороженных взрывов. Дрожащие линии намерений — они повернулись и хотели погнаться за нами. Огромные, размером с кита существа, они смотрели страшными глазами, и лица их были лицами давно ушедших друзей.

Я прикрыла глаза. Мне пришлось это сделать. Но образы мелькали и мелькали, потому что в том месте у меня не было век. Я стала огромной — и продолжала расти. Я шевелила миллионом ног, двумя миллионами рук. Я не знаю, чем стала в том месте, куда меня привел Нахадот, потому что есть на свете вещи, которые смертному не сделать и не понять, а я ими стала.

А вот что-то знакомое — тьма. Квинтэссенция Нахадота. Она окружила меня, стучалась в меня, и мне пришлось уступить. Я почувствовала, как что-то во мне — что это было? рассудок? — растягивается в тонкую пленку, только коснись — лопнет без следа. Значит, это конец. Я не боялась, даже когда услышала могучий, страшный рев. Я не могу описать его — лишь скажу, что рев этот нашел отзвук в голосе Нахадота, когда тот снова закричал. И я поняла, что наслаждение его было так велико, что мы покинули вселенную и приближались к Вихрю, породившему богов. Вихрь разорвет меня в клочья.

И тут, в тот самый миг, когда рев стал нестерпимо громким, и я поняла, что не снесу этой мощи, мы остановились — и замерли. В воздухе. На мгновение.

А затем снова упали через бормочущие непонятные субстанции, и слои тьмы, и водовороты света, и танцующие сферы к одной-единственной сфере, зелено-голубой и несказанно прекрасной. И снова послышался рев, и мы неслись вниз, оставляя в небе раскаленный добела след. И что-то сияющее и бледное воздвиглось перед нами, сначала крохотное, потом огромное, и ощетинилось шпилями, и ослепило белым камнем, оно источало запах предательства — Небо, это было Небо, — и это белое поглотило нас целиком.

Я думаю, что снова закричала, когда упала, как была, нагая и исходящая жаром, на кровать. От удара комната пошла рябью, и грохот раздался такой, словно Вихрь приблизился к земле. И я исчезла для себя, и забытье поглотило меня.

25

ШАНС

Почему он не убил меня прошлой ночью? Так было бы проще.

Какая же ты эгоистка.

Что?

Он отдал тебе свое тело. Доставил удовольствие, которое невозможно познать в объятиях смертного любовника! Он преодолел зов собственной природы, оставил тебя в живых, и ты еще жалуешься, что тебе все не так и все мало.

Я не хотела…

Нет, хотела. Ох, дитя мое. Ты думаешь, это и есть любовь? Ты и вправду думаешь, что достойна его любви?

Это пусть он решает. А я знаю, что я чувствую.

Не будь…

И я знаю, что я слышу. Тебе не пристало ревновать — вот.

Что?

Ты ведь из-за этого на меня злишься? Ты прямо как Итемпас, ты не умеешь делиться…

Замолчи!.. Но тебе и не надо. Ты разве не видишь? Он всегда любил тебя. И всегда будет любить. Вы с Итемпасом всегда будете держать его сердце в ладонях. Да. Это правда. Но я умерла, а Итемпас безумен.

А я умираю. Бедный Нахадот.

Бедный Нахадот, бедные мы.

Я просыпалась постепенно. И сразу почувствовала, как мне тепло и уютно. Солнце грело лицо, его красный диск просвечивал сквозь сомкнутое веко. И мне кто-то растирал спину — экономными, круговыми движениями.

Я открыла глаза и сначала не поняла, где я. Белая, перекатывающаяся полукружиями поверхность. В голове мелькнули воспоминания о чем-то похожем, да, я же видела какие-то замерзшие фестоны взрывов, но они мелькнули и исчезли, нырнув куда-то в глубины сознания, подальше от дневной памяти. Меня озарила мысль: я — смертная, и я не готова к такому знанию. А потом и она исчезла, и я снова стала прежней. Оказалось, я завернута в толстый халат. И сижу у кого-то на коленях. Непонимающе нахмурившись, я посмотрела, кто же это.

И встретила ответный взгляд абсолютно человеческих, совершенно искренних глаз Нахадота. Точнее, дневного двойника Нахадота.

Я подскочила и рухнула на пол — хорошо, удалось быстро перекатиться и встать на ноги. Он тоже поднялся, и мы застыли в неловком молчании. Я испуганно таращилась, а он просто стоял и смотрел.

Потом он как ни в чем не бывало развернулся к крошечному туалетному столику, где стоял сверкающий серебром чайный прибор. Он налил чай — звон тонкой струйки, бьющейся о фарфор, почему-то показался отвратительным — и протянул мне дымящуюся чашку.

И я стояла перед ним нагая, как жертва в день его праздника…

Все, было и сплыло, как рыба в пруду.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался он.

Меня передернуло — что это он имеет в виду? Как я себя чувствую? А как я себя должна чувствовать? Мне тепло, уютно и приятно. Я чистая — вот, если понюхать запястье, оно пахнет мылом.

— Я тебя искупал. Надеюсь, ты простишь мне эту вольность.

Низкий, мягкий голос — успокаивающий, словно он осторожно подходит к пугливой кобыле. По сравнению со вчерашним днем он выглядел получше — посвежее и… посмуглее. Прямо как даррец.

— Ты спала так крепко, что ничего не почувствовала. Я нашел халат в шкафу.

Оказывается, у меня там халат был. Тут до меня наконец-то дошло, что он так и стоит с чашкой чая. И протягивает ее мне. Я ее приняла — больше из вежливости, чаю мне не особо хотелось. Отхлебнув, удивилась — он оказался еле теплым, да еще и с мятой и какими-то успокаивающими травами. Жажда взяла свое, и я осушила чашку. Наха молча поднял чайник — мол, как насчет добавки? Я благодарно протянула чашку, он налил еще.

— Какая ты у меня умница, — пробормотал он, пока я пила чай.

Ну что бы ему не оставить меня в покое? И таращится, и таращится, даже чаю спокойно не попьешь. Я отвернулась от него и сосредоточилась на вкусе жидкости в чашке.

— Я проснулся, а ты лежишь вся ледяная. И грязная, как не знаю что. Вся в… саже, что ли. Но от купания ты согрелась, ну и массаж помог.

Он кивнул на кресло, в котором мы сидели.

— Сесть-то все равно больше некуда было…

— А кровать на что? — пробормотала я, и меня снова передернуло.

Какой хриплый у меня голос, и горло першит. Мята пришлась весьма кстати.

Наха примолк, и на губах попыталась нарисоваться обычная злая усмешка.

— Кровать?.. О, с кроватью возникли бы некоторые трудности.

В смысле, трудности? Я заглянула ему через плечо и ахнула. От кровати мало что осталось. Ножки сломаны, рама разбита в щепки, матрас словно мечом рубили, а потом подожгли. На полу валялись перья, пух и обгорелые лоскуты ткани.

Пострадала, кстати, не только кровать! Панорамное окно пошло паутиной трещин — как оно не разбилось совсем, ума не приложу… Зеркало над трюмо разлетелось вдребезги. Один книжный шкаф опрокинулся, его содержимое рассыпалось по полу — но книги не пострадали. К огромному облегчению, я завидела среди них отцовскую. А вот второму шкафу не повезло — его перемололо в щепки, а книги разодрало в клочья.