Голос ночной птицы, стр. 11

— Мы все бросили, — безутешно проговорил Вудворд, меся ногами грязь пополам с сосновыми иглами. — Все! Одежду, мои парики, судейские мантии. Боже правый, мой камзол! Этой скотине достался мой камзол!

— Да, сэр, — ответил Мэтью. — Но ему не досталась ваша жизнь.

— Жалкой же она будет с этой минуты! Ой-ой-ой, он чуть не сделал из меня сопрано! — Вудворд всмотрелся в непроглядную мглу впереди. — Куда мы идем?

— В Фаунт-Роял.

— Куда? — споткнулся магистрат. — Не заразило ли тебя безумие этого человека?

— Фаунт-Роял находится в конце этой дороги, — сказал Мэтью. — Если будем продолжать путь, то через несколько часов дойдем. — Оптимистичное заявление, подумал он. Раскисшая земля и полосующий дождь их существенно задержат, зато и преследователям тоже ходу не добавят. — Вернемся сюда с местной милицией и заберем наше имущество. Мне кажется, это наш единственный выбор.

Вудворд промолчал. Действительно, другого выбора у них не было. И если он сможет вернуть себе камзол — а также посмотреть, как Шоукомб дрыгает ногами в петле, — имеет смысл заплатить за это несколькими часами столь гнусного и недостойного положения. Он не мог избавиться от назойливой мысли, что если человек упадет в яму немилости Божией, то это дыра без дна. Он был бос, избитые яйца болели, голова обнажена на потеху всему миру, ночная рубаха промокла и покрылась коркой грязи. Но они хотя бы остались живы, чего не мог бы сказать о себе Тимон Кингсбери. «Исполнение приговора не входит в мои обязанности», — сказал он Шоукомбу. Что ж, это можно скорректировать.

Он вернется сюда и отберет свой камзол, пусть это даже будет последнее его деяние на этой земле.

Мэтью шел чуть быстрее магистрата и остановился его подождать. Через некоторое время ночь и буря поглотили их.

Глава 4

Наконец-то дневное солнце пробилось сквозь облака и засияло над промокшей землей. По сравнению с холодом прошедшей ночи стало заметно теплее, так было больше похоже на обычный май, хотя тучи — темно-серые, набухшие непролитым дождем — еще нависали в небе, еще медленно сходились со всех сторон света, чтобы снова закрыть солнце.

— Говорите, — сказал крепко сбитый мужчина в чересчур пышном парике, стоя у окна второго этажа своего дома и оглядывая пейзаж. — Говорите, я слушаю.

Второй, присутствующий в этой комнате — она была кабинетом, уставленным полками, книгами в кожаных переплетах, укрытым красно-золотыми персидскими коврами поверх соснового пола, — сидел на скамье перед письменным столом из африканского красного дерева, держа на коленях гроссбух. Но он здесь был посетителем, поскольку человек в парике поднял свои 220 фунтов веса из собственного кресла, которое стояло по ту сторону письменного стола. Посетитель прочистил горло и показал пальцем на строку в гроссбухе.

— Снова хлопок не дал всходов, — сказал он. — То же самое и посеянный табак. — Он помедлил перед тем, как нанести следующий удар. — Должен с сожалением сказать, что две трети яблонь заражены вредителями.

— Две трети? — переспросил человек у окна, не оборачиваясь. Его парик, великолепие белых кудрей, растекался по плечам ярко-синего костюма с медными пуговицами. На рукавах имелись белые кружевные манжеты, белые чулки покрывали толстые икры, а на ногах были начищенные черные башмаки с серебряными пряжками.

— Да, сэр. То же самое сливовые деревья и почти половина грушевых. В настоящий момент черешня еще не затронута, но Гуд считает, что во всех плодовых деревьях могли отложить яйца какие-то вредители. Пекановые орехи и каштаны пока не пострадали, но плантации смыло так, что корни оказались над землей и могут подвергнуться повреждениям.

Говоривший прервал свою литанию сельскохозяйственных несчастий и чуть подвинул очки к переносице. Он был человеком среднего роста и сложения, а также средних лет и средней внешности. У него были светло-каштановые волосы, выпуклый лоб и голубые глаза, и он имел вид усталого бухгалтера. Его одежда в отличие от утонченного костюма хозяина состояла из простой белой рубашки, коричневой жилетки и желтоватых штанов.

— Продолжайте, Эдуард, — спокойным голосом велел человек у окна. — Я готов слушать.

— Да, сэр. — Говоривший, Эдуард Уинстон, вернулся к тому, что было записано в его книге. — Гуд высказал предложение относительно плодовых деревьев и счел важным, чтобы я вам его передал.

Гость снова замолчал.

— И в чем оно состоит?

Перед тем как заговорить, Уинстон поднял руку и медленно провел по губам двумя пальцами. Человек у окна ждал, распрямив широкие плечи. Уинстон сказал:

— Гуд предложил их сжечь.

— Сколько их сжечь? Только пораженные?

— Нет, сэр. Все.

Наступило долгое молчание. Человек у окна сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. При этом его плечи потеряли квадратность и стали обвисать.

— Все, — повторил он.

— Гуд считает, что только огнем можно убить вредителя. Он говорит, что не будет пользы в конечном счете, если сжечь только те, у которых есть признаки заражения. Более того, он считает, что сады следует перенести, а землю очистить морской водой и золой.

Человек у окна издал тихий звук, в котором послышалось некоторое страдание. Когда он заговорил, голос его был тих.

— Сколько же всего деревьев следует сжечь? Уинстон заглянул в гроссбух:

— Восемьдесят четыре яблони, пятьдесят две сливы, семьдесят восемь черешневых, сорок четыре грушевых.

— То есть опять начать с самого начала?

— Боюсь, что да, сэр. Как я всегда говорю, береженого Бог бережет.

— Черт побери! — шепнул человек у окна. Он оперся руками на подоконник, глядя прищуренными покрасневшими глазами на свои погибающие мечты и дело рук своих. — Это она прокляла нас, Эдуард?

— Мне неизвестно, сэр, — ответил Уинстон с полной искренностью.

Роберт Бидвелл, человек у окна, был сорока семи лет от роду и нес на себе множество следов трудной жизни. Лицо с глубокими складками осунулось, лоб избороздили морщины, еще одна сетка морщин окружила тонкогубый рот и прорезала подбородок. И множество этих следов досталось ему в последние пять лет, с того дня, как он получил официальные бумаги, передающие ему 990 акров прибрежной земли в колонии Каролина. Но это была его мечта, и сейчас перед ним, под охряным солнцем, косо пробивающемся через зловеще нависшие тучи, лежало его творение.

Он нарек его Фаунт-Роял. [1] Причина тому была двоякая: одна — благодарность королю Вильгельму и королеве Марии за кладезь веры в его способности руководителя и исполнителя, а вторая — географическое положение на путях будущей торговли. Примерно в шестидесяти ярдах от передних ворот дома Бидвелла — который был единственным двухэтажным в округе — находился сам источник: продолговатое озерцо пресной, аквамаринового цвета воды, покрывающей почти три акра. Бидвелл узнал от землемера, который составил карту этой местности несколько лет назад, а заодно промерил источник, что в нем более сорока футов глубины. Источник был жизненно важен для поселка: в этой стране соленых болот и гнилых черных прудов живой ключ означал пресную воду в изобилии.

На отмелях озерца росли камыши; отважные дикие цветы, способные выносить резкий холод источника, пятнами цеплялись за травянистые берега. Поскольку источник был центром Фаунт-Рояла, все улицы — глинистая поверхность их была укреплена песком и ракушечной крошкой — расходились от него. Их было четыре, и назвал их Бидвелл. Истина шла на восток, Трудолюбие — на запад, Гармония — на север, Мир — на юг. Вдоль улиц стояли белые дощатые дома, красные сараи, огороженные выгоны, односкатные сарайчики и мастерские, которые все вместе образовывали поселок.

На улице Трудолюбия раздувал мехи кузнец, на улице Истины расположилась школа вместе с деревенской лавкой, улица Гармонии приютила три церкви: англиканскую, лютеранскую и пресвитерианскую; кладбище на улице Гармонии было невелико, но, к несчастью, достаточно плотно заселено. Улица Мира вела мимо хижин рабов и личной конюшни Бидвелла к лесу, который слегка не доходил до болота с приливной водой, а дальше — море. Улица Трудолюбия переходила в сады и поля, где Бидвелл надеялся увидеть когда-нибудь изобилие яблок, груш, хлопка, зерна, бобов и табака. На улице Истины располагалась также тюрьма, где держали «ее»; находившееся же неподалеку здание служило домом собраний. Лавка цирюльника-хирурга поместилась на улице Гармонии, рядом с «Общедоступной таверной» Ван-Ганди и некоторыми другими малыми предприятиями, рассеявшимися по зародышу города в надежде, что мечта Бидвелла о самом южном из больших городов принесет плоды.