Поэзия Серебряного века (Сборник), стр. 60

* * *

В моей душе не громоздятся горы,

Но в тишине ее равнин

Неистовства безумной Феодоры

И чернота чумных годин.

Она сильна, как радуги крутые

На дереве кладбищенских крестов.

Она страшна, как темная Россия,

Россия изуверов и хлыстов.

Зачем же я в своей тоске двуликой

Любуюсь на ее красу?

Зачем же я с такой любовью дикой

Так бережно ее несу?

Январь 1919

Москва

* * *

Не надо солнца, не надо свободы,

Движенье мира останови.

Верни, верни мне черные годы

Моей позорной, жалкой любви.

Тяжелый лес, как черное платье,

Слепит мне кожу своею мглой,

Всем простить и все раздать —

Я не мечтал о жизни другой.

Я знаю, Боже, что значит время

И шум морей Твоих в крови.

Верни мне, верни мне ужасное бремя

Моей полоумной любви.

3 мая 1919

Киев

* * *

Сергею Есенину

Был тихий день и плыли мы в тумане.

Я отроду не видел этих мест.

В последний раз на крест взглянул в Рязани

И с этих пор я не гляжу на крест.

Тяжелый сон мне сдавливает горло

И на груди как будто море гор,

Я вижу: надо мною ночь простерла

Свой удручающий простор.

12 октября 1920

Рязань

Сергей Третьяков

(1892–1939)

Начало литературной деятельности Сергея Михайловича Третьякова тесно связано с московскими эгофутуристами. Его первые стихи опубликованы в альманахах группы “Мезонин поэзии”. Там же подготовлена его первая книга, вышедшая лишь несколько лет спустя на Дальнем Востоке (1919), куда Третьяков уехал, скрываясь от призыва в армию. Во Владивостоке он вместе с Асеевым и другими футуристами создал группу “Творчество”, ориентированную на революционную тематику. Поэзии Третьякова свойственны экспериментальность, схематизм, лаконизм. В поздних его стихах чувствуется подчеркнутый антиэстетизм.

В 1922 г. он возвращается в Москву, сближается с Маяковским и принимает активное участие в разработке теоретической программы ЛЕФа. Это изменяет направленность его творчества. В частности, пропагандируемая им “литература факта” ведет его к работе над агитстихами и пьесами для театра Пролеткульта. В дальнейшем Третьяков переключается на прозу: пишет очерки, киносценарии, путевые заметки. В конце 1930-х годов он был незаконно репрессирован.

Первоснег

Город в нижнем белье.

Мелки положены на подоконники.

Хрупкие листья червонцами на горностаевое боа.

Коньки в шкафу зазвякали.

Голубь извне к стеклу жмется.

А глаза у него морозно-оранжевые.

1913

Восковая свеча

Со святыми упокой!

Кадило воздух проломило.

Вместо лиц платки носовые.

Шарят горбатые люди.

Исайя ликуй!

Пей, пей, пена перельется!

Полем пахнет.

1913

Веер

Вея Пестрея,

В крае Страдая

Пьяных В павлиньих кружанах,

Маев, Тепло горностаев

Пойте Раскройте, закройте,

Явно Чтоб плавно

Пейте На флейте

Юно Разбрызгались луны,

Яд! Что в окнах плескучих стоят.

1913

* * *

Зафонарело слишком скоро.

Октябрь взошел на календарь.

Иду в чуть-чуть холодный город

И примороженную гарь.

Там у корней восьмиэтажий

Я буду стынуть у витрин

И мелкий стрекот экипажей

Мне отстучит стихи былин.

Я буду схватывать, как ветер,

Мельканья взглядов и ресниц,

А провода спрядутся в сети

Стально-дрожащих верениц.

Мне будут щелкать в глаз рекламы

Свои названья и цвета

И в смене шороха и гама

Родится новая мечта.

И врежется лицо шофера,

И присталь взора без огня,

И дрожь беззвучного опора,

Чуть не задевшая меня.

(1913)

* * *

Мы строим клетчатый бетонный остов.

С паучьей ловкостью сплетаем рельсы.

Усните, слабые, в земле погостов,

И око сильного взглянуть осмелься!

Мы стекла льдистые отлили окнам,

В земле и в воздухе мы тянет провод.

Здесь дым спиралится девичьим локоном.

Быть островзглядными – наш первый довод.

Нам – день сегодняшний, а вам – вчерашний.

Нам – своеволие, момент момента,

Мы режем лопасти, взвиваем башни,

Под нами нервная стальная лента.

Швыряем на землю былые вычески.

Бугристый череп наш – на гребне мига.

Нам будет музыкой звяк металлический,

А капельмейстером – хотенье сдвига.

В висках обтянутых – толчки артерий…

Инстинкт движения… Скрутились спицы…

Все ритмы вдребезги… И настежь двери…

И настоящее уже лишь снится. —

1913

Лифт

Вы в темноте читаете, как кошка,

Мельчайший шрифт.

Отвесна наша общая дорожка,

Певун-лифт.

Нас двое здесь в чуланчике подвижном.

Сыграем флирт!

Не бойтесь взглядом обиженным

Венка из мирт.

Ведь, знаете, в любовь играют дети!

Ах, боже мой!

Совсем забыл, что Ваш этаж – третий,

А мой – восьмой.

(1913)