Самый младший, стр. 9
Ступеньки, ёлочки, ступеньки, ёлочки. Что это? На ступеньках появился светлый коврик. Это в окно заглянуло и посветило на стену солнце.
Алёша вытащил из-под подушки зеркальце и стал ловить солнечного зайчика. Зайчик побежал по потолку, забился в угол, а потом — раз! — и очутился на другой стене.
В передней громко зазвонил звонок. Кроме Макара, который, наверное, забыл какую-нибудь тетрадку, никто в это время прийти не мог. Алёша обрадовался.
— Сейчас! Сейчас! — закричал он и, сунув ноги в башмаки, побежал открывать.
Звонок продолжал звонить.
Алёша повернул замок. На пороге стоял совсем не Макар, а незнакомый солдат. Солдат молча шагнул в прихожую и пошёл прямо к их двери. Он хотел было постучать, но обернулся и спросил шёпотом:
— Там, у Бодровых, кто дома?
— Я дома, — сказал Алёша.
— Ты?
И вдруг солдат схватил Алёшу в охапку и прижал к холодной шинели. У Алёши закружилась голова. Солдат внёс его в комнату и поставил на пол.
— Что же ты, Алёшка, без штанов? Без штанов-то почему? Сынок? — спрашивал он и старался улыбнуться.
Когда люди очень радуются, они какие-то бестолковые. Хотят спросить одно, а говорят другое.
Вначале всё было очень суматошно.
Когда мама увидела папу, она вдруг начала хлопотать, хлопотать. Побежала кипятить чайник, стала доставать папино бельё, попросила у тёти Маши водки, А потом вдруг села и горько заплакала.
— Оленька! Ну что ты, Оленька! Ну, радость, ну родная моя! — уговаривал её отец.
Мама сквозь слёзы отвечала:
— Я не буду, не буду.
А сама всё плакала и плакала…
Первые дни были такие, что про них очень трудно рассказывать. Все говорили только про папу. С работы все скорее спешили домой. Мама взяла отпуск. А Степан Егорович без всякого отпуска два дня не ходил на завод.
— Я, Серёжа, — сказал он, — не могу с собой совладать, от радости захворал. Ну что тут будешь делать?
И они с папой ничего не делали, а только курили и всё говорили, говорили… Только не про войну, а про другие разные дела.
Гуркины тоже приезжали каждый день и сидели так поздно, что даже два раза оставались ночевать.
Алёша был счастлив.
Счастлив, что вернулся папа, счастлив, что болеет и ему не надо от папы уходить в школу. Да если бы даже был здоров, всё равно бы никуда не ушёл.
Алёша ходил за отцом по пятам. Отвечал отцу на вопросы и сам что-то спрашивал. Но они всё ещё только рассматривали друг друга и ни о чём не поговорили.
Однажды, уловив на себе Алёшин взгляд, отец наклонился к нему и спросил:
— Что, сынок?
— Я просто так, — ответил Алёша и крепко прижался к отцу.
— Мы теперь знаешь как с тобой заживём? — сказал папа, обнимая его. — Теперь, брат, я от вас никуда.
— А на войну? — тихо спросил Алёша.
— На какую войну? Теперь не должно быть никакой войны.
— Совсем не будет?
Папа задумался. Он перебирал лёгкие Алёшины волосы и, повременив, ответил:
— Надо, чтобы совсем.
Жизнь стала совсем другой. Алёше было радостно оттого, что у них в комнате пахнет табаком. Теперь часто приходилось засыпать при свете, потому что папа читал, и это было тоже приятно.
В комнате ожили папины вещи. Папин стол, на котором лежали книги, и мама стирала с них пыль, но никогда не выдвигала в столе ящиков, и Алёша думал, что стол пустой. Теперь стол тоже стал совсем другим. Книги папа переложил по-своему, в чернильнице появились чернила, на столе горела лампа, которую папа починил. А из ящиков, куда мама не разрешала Алёше лазить, папа вынимал то блестящий бритвенный прибор, то компас, то ремешки для коньков.
На столе появилась фотография — Алёша никогда не видел её. На фотографии папа и мама, очень весёлые, сидят на большом камне, а кругом море.
— Где же здесь я? — спросил Алёша.
— Тебя ещё тогда не было… — сказала мама.
Но папа её перебил:
— Как это — не было? Был, ты на берегу. Понимаешь, Алёшка, ты убежал на берег, а мы сидим и боимся ноги замочить.
Алёша засмеялся. Если папа даже придумал, что он на берегу, пожалуйста! Пусть на берегу. Он совсем на него не обижается.
В эти суматошные, радостные дни Алёша незаметно выздоровел, но все решили, что до каникул в школу он не пойдёт. Ему разрешили гулять.
Когда он возвращался, то непременно спрашивал:
— Тётя Маша, кто у нас дома — папа или мама?
И если тётя Маша отвечала, что обоих нет, ему всё равно было весело, и он бежал обратно во двор, чтобы их встретить.
«Они хотели сделать из нас рабов, как в Древнем Египте»
Папы с мамой не было, и Алёша забрался к Макару на чердак. Макар подметал голубиную клетку.
Увидев Алёшу, он обрадовался:
— Это ты, Алёшка? Вот хорошо! Давай помогай! Скоро темно будет, а у меня клетка три дня не чищена. Столько уроков на дом надавали, я прямо запарился, ей-богу!
— А чего делать? — спросил Алёша.
Макар достал из клетки миску и велел Алёше вычистить. Алёша стал старательно отскабливать с краёв присохшую грязь. Макар, приманив сизаря, взял его в руки, подошёл к окошку, осмотрел со всех сторон и подул ему под пёрышки. Яркий луч морозного солнца светил в чердачное окошко. Сизые голубиные перья отливали малиновым и зелёным огнём. Даже в чёрных Макаровых глазах вспыхивали искры, будто он стоял рядом с жарким костром.
— Знаешь, Алёшка, — вдруг сказал Макар, — когда дядя Сергей уходил на войну, я его провожал один.
Алёша поднял голову и переспросил:
— Как это — один?
Макар, поглаживая сизаря, продолжал вспоминать:
— Он пришёл тогда домой, а дома никого — только я, все на работе. Он хотел написать письмо, а потом не стал. Сказал: «С дороги напишу».
Алёша слушал Макара с недоверием, но не перебивал.
— Не стал писать письма, — повторил Макар, — обнял меня и ушёл.
— А меня? — не вытерпел Алёша. — Меня не обнял?
Он выжидающе смотрел на Макара, уверенный, что Макар что-то напутал. Не могло же так быть, как он рассказывает!
— Тебя? Как же он мог тебя обнимать, когда тебя носили в ясли? — ответил Макар. — Я только один был дома.
Алёша вдруг представил себе, как папа уходит из дома на войну, и никто его не провожает. Вот он сходит с крыльца, идёт по двору, оглянулся, смотрит в окно, а там никого нет.
И Алёше за много дней, с тех пор как вернулся отец, становится очень грустно.
Но в это время внизу хлопнула дверь и на чердак донёсся весёлый голос Алёшиного папы.
— Ну и мороз, вот это морозище!
Алёша прислушивается, и ликующая радость снова наполняет его.
— А помнишь, — кричит он Макару, — помнишь, ты не верил, что он не убитый, а он совсем даже не раненый!
Алёша торжествующе поглядел на Макара и начал снова тереть миску.
— Не раненый! — усмехнулся Макар. — Мало что не раненый, он в плену был, это хуже, чем раненый.
Макар подбросил вверх Алёшиного сизаря. Тот взлетел под самую крышу и опустился на балку, по которой расхаживали, воркуя о чём-то своём, другие голуби.
— Раненому, — сказал Макар, — конечно, больно, только это можно терпеть. Я видел, когда с матерью ходил в госпиталь. Там за ранеными ухаживают, врачи лечат. Если очень больно, лекарства дают. А вот…
Макар наклонился к Алёше, посмотрел на него в упор и спросил почти шёпотом:
— А вот, если вокруг фашисты, измываются над тобой, бьют и ты не можешь даже им в морду плюнуть… Это можно терпеть?
Алёша тоже думал об этом, но никого не спрашивал, не мог спросить.
— Ты думаешь, его не били, не мучили?
Встревоженный Алёша молчал.
— Они гады! Гады! — крикнул Макар и с силой ударил кулаком по миске, которую держал Алёша.
Миска с треском распалась на куски. Макар наподдал черепки ногой и вскочил на большой старый матрац. Пыль окутала его, будто он стоял в дыму боя, готовый сразиться с противником.