Самый младший, стр. 19
Алёша ковырял прутиком щель в половице и молчал.
— У тебя ранец-то есть?
— У меня не ранец, а портфель, — ответил Алёша. — Из свинячей кожи, непромокаемый, знаете, такой — пупырышками?
Фёдор поглядел на Алёшу. Тот продолжал баловаться и добрался прутиком до его сапога.
— И у меня тоже из свинячей кожи, видишь? — сказал Фёдор Александрович и вытянул ногу в рыжем сапоге. — Тоже непромокаемые.
— А если прямо по воде ходить? — спросил Алёша.
— Можно и по воде. Они, эти сапоги, и по воде ходили, и по снегу, и по камням. Всего им пришлось, а видишь, крепкие.
— Починенные, — сказал Алёша, обводя прутиком заплату.
— Это ничего, это они по шву разошлись, дратва не выдержала.
— Чего, чего не выдержала? — переспросил его Алёша.
— Дратва, чем сапоги шьют, нитка такая — толстая, смолёная, — ответил Фёдор Александрович. — Приедешь, я тебе покажу. У меня есть.
— А у вас есть пуля?
— А зачем она тебе?
— Как — зачем? — удивился Алёша. — Вы думаете, буду стрелять? Я спрячу. У меня уже одна есть. — И Алёша, пошарив в кармане, вынул пустую гильзу от патрона. — Вот!
Фёдор Александрович взял гильзу и сказал, как бы раздумывая:
— Вредная штука.
— Хорошая! — заступился Алёша. — Мы с Макаром нашли. Макар сказал, что безвредная.
— Где это вы всё находите?
— В лесу. Там, знаете, такие окопчики! — Алёша подвинулся поближе. — Там столько вооружения!
Фёдор Александрович отдал Алёше гильзу.
На террасу вышла Татьяна Лукинична. Алёша встал. Он знал, что она скажет: «Алёша, пора, голубчик, спать».
И, не дождавшись, когда она начнёт это говорить, Алёша бросил прутик и пошёл мыть руки.
Уснуть он не мог, долго ворочался — что-то его тревожило. Алёша лежал с открытыми глазами и глядел на военный плащ Фёдора Александровича, который висел рядом с его постелью. Он протянул руку и дотронулся до пуговицы с выпуклой звёздочкой.
И вдруг в его памяти возникло воспоминание. Он гладил тогда жёсткую серую шинель. Гладил, как живую, осторожно касаясь пальцами. Это была папина шинель. Папа тоже вешал её на гвоздик.
И, как всегда, если он думал о прошлом, перед ним вставал образ мамы Оленьки и ему вспоминалась игра во дворе старого дома.
Играли в войну. Он был пленный. Макар тащил его на спине, как разведчик, а потом посадил в снег.
Мама Оленька привела его домой. Снимала мокрые штаны, варежки и приговаривала:
«Глупые! Глупые! Ну, во что вы играете? Зачем он тебя посадил в снег?»
«Я был фашист, — защищался Алёша, — он меня правильно посадил».
Мама взяла мокрые штаны и хорошенько ими отхлопала его. А потом они помирились.
«Вот тебя бы назначили разведчиком, — убеждал Алёшка, — ты бы как поползла, на животе?»
«На животе», — соглашалась мама.
«По снегу?»
«Ну, по снегу».
«И ты была бы совсем сухая?»
«Я бы не стала ползать по снегу. Это необязательно».
«Какой же ты разведчик, если боишься промокнуть?»
Мама теряется, ей не хочется быть плохим разведчиком. Алёша решает выручить её.
«Знаешь, — говорит он, — у разведчиков бывают такие халаты, непромокаемые и совсем невидимые».
«А ты откуда знаешь?» — спрашивает мама.
Алёша подвигается поближе и начинает рассказывать маме кинокартину, которую недавно видел с ребятами. Картина была про разведчиков. У Алёшки блестят глаза, он волнуется: одно слово скажет, а три проглатывает. Только и слышно:
«Он ему раз! А тут вдруг ещё раз! Раз! Стреляют. А он тому раз!»
Но мама всё понимала. Он воевал и был сейчас далеко. Он даже согласился играть фашиста, чтобы бой закончился победой советских солдат. И вот он вернулся с войны, а она, как она его встретила?
«Я сошью тебе халат, — обещала мама. — Ползай тогда сколько хочешь».
Но, оказывается, это не так просто.
«Халат? — переспрашивал Алёшка. — А если меня сделают генералом?»
«Тебя?»
Алёша видел, что мама сомневается.
«Ну ладно, шей, — соглашался он, — пригодится. Может, я буду разведчиком».
Он вспоминал, а сон подходил к нему всё ближе и ближе и наконец совсем его убаюкал…
Уснул Алёша. Уже давно спал Макар. Задремал Фёдор Александрович, легла Татьяна Лукинична, а старики ещё долго сидели на открытой веранде. Лампу они не зажигали, чтобы на свет не летели комары.
Тёплый летний вечер сменила ночь. С реки потянуло холодком, а приятели всё вели свои разговоры. Степан Егорович попыхивал трубкой, пугал комаров. Спать не хотелось. Больно хороша была ночь.
Гроза вернулась…
Утром лес проснулся в росе, будто только что умылся. Если качнёшь ветку, обдаст холодным дождём. Ноги ступают по влажному мху. Тапочки уже сырые.
У кочки стоит гриб. Крепкий, он пророс за ночь, стоит и удивляется, поглядывая вверх на сверкающую каплю, которая качается рядом на травинке. Вот-вот она сорвётся и стукнет его по макушке.
— Хорош, — говорит Степан Егорович, срезая гриб под корешок.
Он очищает ножом упругую ножку и укладывает гриб в корзину.
У Алёши в лукошке пусто. Он перебегает от пня к пню, от куста к кусточку, но ему попадаются только переростки. Разломишь шляпку и бросишь — червивая.
— Ты их получше ищи, — говорит Степан Егорович, — а тот, который сам по дороге попался, — тот не гриб.
Наконец повезло Алёше: напал на целую семейку белых. Заспешил, будто грибы убегут, и про нож забыл. Обломал им все корешки и стал торопливо укладывать грибы в лукошко.
— И так не годится, — сказал Степан Егорович. — Если ты гриб увидел, он от тебя не уйдёт. Куда он денется?
В лесу удивительно! Кажется, вот дойдёшь до той полянки, и можно остановиться, отдохнуть. А так не выходит: за полянкой тропка, за тропкой ещё поляна.
Стало жарко, присели отдохнуть.
— Сейчас, наверное, часов двенадцать, — сказал Степан Егорович и поглядел на корзины, полные грибов. — Закусим — и домой.
Солнце так припекало, что клонило ко сну. Душисто пахло подмаренником и розовой кашкой — клевером.
В высокой траве Алёша увидел гриб; он чернел в зелени, и трудно было угадать, какой же он. Алёша раздвинул траву — перед ним лежала каска. Железная каска. Не то на ней проржавела вмятина, не то её пробило осколком. Через ржавую щель проросла ромашка и спокойно смотрела жёлтым сердечком, расправив белые лепестки.
— Немецкая, — сказал Степан Егорович, поглядев на каску. — Скажи пожалуйста, ещё не рассыпалась! Ржавая, дырявая, а держится!
— Разве здесь был фронт? — спросил Макар.
— Был, — ответил Фёдор Александрович. — Разве в школе не рассказывали?
Алёша молча разглядывал каску. Значит, здесь, в лесу, вот на этом самом месте, были фашисты. А Макар прикинул время, и выходило, что фашисты здесь были зимой. Тогда в лесу лежал снег. Не было ни тропинок, ни цветов, ни жаркого солнца…
— А я думал, что гриб, — сказал Алёша.
Макар наподдал каску ногой, и она откатилась далеко в сторону.
— К дождю размаривает, — сказал Степан Егорович. — Как бы нас, Федя, гроза не застала.
Он угадал. Где-то вдалеке заворчал гром. Над лесом появилось облако, к нему летело другое, за ним ещё и ещё. Скоро облаков собралось так много, что солнце нырнуло за них и скрылось.
Когда грибники вышли на дорогу, то за ними следом из-за леса ползла, погромыхивая, большая тёмная туча. Дорога была не та, что вела к станции, а какая-то другая, незнакомая. Видно, они дали круг и вышли не на ту сторону. За дорогой тянулась луговина, а на ней виднелся один смётанный стожок.
— Придётся здесь переждать, — сказал Степан Егорович.
Они зашли к стожку с подветренной стороны и, раскопав сухое сено, уселись рядом.
Тучу рассекали острые огни молнии, но туча не раскалывалась, а становилась ещё плотнее.
Вдруг сразу, будто она нечаянно опрокинулась, полил дождь.
В стожке было сухо, вода стекала по его покатым бокам и уходила в землю.
Дождь перестал мгновенно. Туча раскололась, выронила солнце, и оно ослепительно засияло.