Самый младший, стр. 14
— Ну как, справляешься?
Алёша помотал головой.
— Разболтался парень, — сказал папа.
Алёша понял, что жаловаться на Наталью Алексеевну не придётся. И взялся решать примеры.
Оказывается, если хорошо подумаешь, то решать примеры не так уж трудно и всё получается правильно.
— Ну, вот и молодец, — сказал папа. — Первый день всегда трудновато. Я, брат, тоже сегодня не то работал, не то нет. Ну ничего, наладится.
И, конечно, всё наладилось. Дни пошли своим чередом, и с каждым днём уроки делать было всё легче и легче.
Только что закончила работу смена на заводе и каждый спешил домой. Бодров тоже спешил. В последние дни он поздно возвращался и почти не видел Алёшку. Уезжает рано — Алёшка ещё не проснулся, приезжает — Алёшка спит. Нельзя же с сыном встречаться раз в неделю. Куда это годится!
В вагоне электропоезда тесно и шумно. Бодров нащупывает в кармане свёрточек, в нём Алёшкины радости. Маленькие радости, пластиночки цветного плексигласа.
Каждый мальчишка знает, какое это удовольствие смотреть через стёклышко. А тут не бутылочные зелёные, а всякие-всякие: и красные, и жёлтые, и синие. Они не разобьются, если их даже бить молотком.
Алёша мечтает построить трубу и насыпать туда плексигласики. Только не маленькую трубу, а большую.
— И когда мы её будем поворачивать, — говорит Алёшка, — то получится телескоп.
— Чудак! Не телескоп, а калейдоскоп, — объясняет отец. — А телескоп, брат, это совсем другое. Телескоп сам не сделаешь, он сложный. В него учёные смотрят на небо, на звёзды, на Луну.
— И в него можно всё увидеть? — спрашивает Алёшка. — Даже самую маленькую звёздочку?
— Можно.
Алёшка любопытный.
«Он же настоящий человек, — удивляется Бодров. — Был совсем капелька, трёхлетний, а встретились через пять лет — человек. Телескоп, калейдоскоп — другой раз и не сразу ему ответишь на его вопросы».
Бодров задумался и вдруг, будто очнувшись, поднял голову. По вагону пробиралась старуха, за плечами у неё котомка, в руках узелок.
— Садитесь, мамаша, мы подвинемся, — сказал Бодров.
И оказалось — уж как было тесно, а нашлось местечко для старушки.
— Спасибо, сынок, спасибо, — сказала она и уселась поудобнее. — Тоже, стало быть, воевал? — спросила она.
— Воевал, — ответил Бодров.
— Вот я и гляжу, что все вы, сыночки, ещё в шинелях.
— Первая зима после войны, шубы справить не успели.
— Не успели, не успели, — вздохнула старуха и начала рассказывать о том, что у неё зять вернулся с войны, а взяться не за что — от хозяйства только и осталось, что печь да труба, да и то обгорелые.
Она мотала головой, утирала слёзы концом полушалка и причитала:
— Что делать? Ребят трое. Ни одеть, ни обуть!
— Сами живы, а остальное наживут, — сказал Бодров.
— Наживут, наживут, — согласилась бабка и объявила почти торжественно: — С весны начнут строиться. Вот и я еду подсоблять. Какая ни есть, а подмога. Только бы опять не помешали. Лихоманка их возьми, окаянных!
— Не помешают, — повторил Бодров. — А уж если вздумают… — Он сдвинул брови, и в кулаке у него хрустнули плексигласики.
Боевой друг
Уже в темноте Сергей Бодров подошёл к дому. На крыльце кто-то сидел.
— Свои? — спросил Сергей и посветил фонариком. — Господи! — Он ухватился за перила.
На крыльце сидел Федя, Федя Петров, лётчик, с которым и бой и смерть товарищей — всё было пережито.
— Это я, Серёжа, — сказал Петров и помог Бодрову взойти по ступеням.
— Жив, жив, — повторял Сергей, — родной ты мой! Откуда ты, Феденька?
Они обняли друг друга и стояли молча, крепко прижавшись, так, что каждый слышал, как бьётся сердце другого. Они боялись разжать руки. Вдруг всё исчезнет, будто ничего и не было, будто всё это только сон!
— Ну пойдём, пойдём в дом, — сказал наконец Бодров и потянул Петрова к порогу.
— Вот какая судьба, Серёжа. В одном окопе, в одном самолёте, теперь в одном доме живём.
— Так это ты?! — не поверил Сергей.
— Соседи, — сказал Петров. — Вот оно как обернулось.
Вечер был удивительно хорош. Папа приехал рано. И ещё оказалось, что их сосед, Фёдор Александрович, — папин фронтовой товарищ. Вместе воевали. А раньше этого никто не знал, потому что Фёдор Александрович летал куда-то очень далеко, и с папой они встретились первый раз только сегодня. Как они радовались друг другу — прямо как маленькие: и кричали, и смеялись, и никого не слушали, кроме себя.
Алёша блаженствовал: ел халву прямо из вазочки и его никто не останавливал. Уже пора было ложиться спать, но про это все забыли.
И вдруг мама сказала:
— Подождите, Фёдор Александрович. Почему же вы тогда не сказали, что знаете Серёжу?
— Да, да! — закричал Алёша. — Ты знаешь, папа, он на карточке тебя совсем не узнал. Честное слово! Он приходил на мой день рождения. А тебя не узнал!
— Узнал! — Фёдор Александрович подхватил Алёшу на руки и закружился вместе с ним по комнате. — Узнал, как это я не узнал? Я разве могу его не узнать?
— Вы сказали тогда, что не знаете! — повторила мама Оленька. — Я помню.
— Не узнал, не узнал! — продолжал кричать Алёша, барахтаясь на руках у Петрова.
— Что же я мог вам сказать? — Фёдор Александрович опустил Алёшу на пол и остановился перед Ольгой Андреевной. — Что же я вам мог тогда сказать, дорогая вы моя, когда я знал — его уже нет на свете? А у вас был такой день, Я не мог, не было у меня тогда сил, чтобы сказать, что его… Серёжу…
— Подожди, Фёдор! — остановил его папа. Он подошёл к маме и, поглядев ей в глаза, сказал тихо: — Оля, я тебе всего, что со мной было, не рассказал.
Фёдор Александрович перестал быть весёлым. Он отодвинул стул, который мешал ему на дороге, и, взяв Алёшу за руку, пошёл с ним к себе в комнату.
Алёша так и не узнал, о чём это папа не говорил маме.
А папа рассказал ей всё, всё, даже самое страшное. Он рассказал о том, как их самолёт горел и падал вниз; и о том, как он очнулся в плену; и о том, как он заболел и не встал в лагере на поверке; как его повели на расстрел и расстреляли.
— А как же ты?.. — спросила мама.
— Как я остался жить? Это, родная, чудо. Лагерь стали бомбить, это мне и помогло. Я отполз, дополз до леса. Откуда силы взялись — не знаю. А в лесу стал умирать. Всё-таки на свободе умереть лучше, чем у них. Я вспоминал тебя, сына и почему-то ольху в первоцвете, всю в пыльце, такую весеннюю, помнишь?
— Помню, — ответила мама и заплакала.
— Может, день прошёл, а может быть, час. Я не знаю, — говорил папа. — Но я очнулся уже не в лесу. Подобрали меня чехи-партизаны. Вот так я и выжил. А то, что дальше было, ты знаешь. Выжил и ещё повоевал.
Глаза его улыбнулись. Он держал мамину руку в своих больших ладонях, ещё тёмных от земли и пороха.
Когда солдат вспоминает о боях, он вспоминает тех, кто был с ним рядом, и снова ощущает знакомое чувство отваги. Былые бои встают перед ним грозные, увенчанные победой.
Сергей Бодров крепко сжал маленькую руку жены, и выражение боли на его лице, которое появилось в начале их разговора, исчезло.
Уже прошла, наверное, половина ночи, когда папа пришёл к Фёдору Александровичу за Алёшей. Алёша спал на раскладушке, а Фёдор Александрович сидел у окна и наливал себе в стакан вина из бутылки, в которой его уже оставалось совсем-совсем мало, только на донышке.
— Вот раньше: выпью — и захмелею, — сказал он Сергею, — а теперь только сплю плохо, а здесь… — он показал себе на грудь, — здесь становится ещё хуже.
— А ты, Федя, брось. Разве этим поможешь? — Сергей открыл форточку и выбросил бутылку в снег.
— Чудак, — сказал Петров. — Ты, Серёжа, чудак! Ты думаешь, я не могу бросить пить? Ерунда. Тоску, понимаешь — тоску, её, как бутылку, за окно не швырнёшь!