Последняя надежда, стр. 2
Радостно описав несколько кругов вокруг люстры с подвесками, они будто самолеты-истребители яростно пикировали, атакуя нечто похожее на большую лохматую картофелину, разгуливавшую по пурпурному шерстяному ковру.
— Долой диктатуру брюхоногих! — скандировали крошечные летуньи. — Не желаем жить под игом! Все на борьбу с властью моллюсков!
— Эй! Может, я и коротколапый, но я не моллюск! Я Геториг! И у меня потрясная шевелюра! — возразило существо, выпятив грудь и откидывая набок упомянутую шевелюру.
— Начать бомбометание! Даешь свободу угнетенным! — заверещали пичуги вместо ответа.
И после этих грозных слов на спину упомянутому Геторигу обрушились грозные снаряды, а именно десятки семечек подсолнуха.
— Это еще неизвестно, кто тут угнетенный… — пробормотала «картофелина», подбирая семечки, чтобы их сгрызть.
Растения, встревоженные всей этой кутерьмой, отчаянно вертелись в своих горшках, испуская стоны. Одно из них, стоящее на круглом столике цвета старого золота, похоже, более впечатлительное, чем остальные, отчаянно тряслось. Листочки на его веточках поникли от паники и отчаяния.
— Прекратить! — возмутилась Драгомира. — Поглядите, до чего вы довели Горанову!
Подобрав подол широкого фиолетового бархатного платья, бабушка Оксы опустилась на колено и, напевая нежную мелодию, принялась массировать листочки перепуганного растения, которое в ответ лишь трогательно вздыхало.
— Будете продолжать в том же духе, — продолжила дама, сурово глядя на виновников учиненного бедлама, — я отправлю вас жить к своему брату. А вы знаете, что это О-О-ОЧЕНЬ долгий путь!
При этих словах птицы и растения мгновенно стихли. У них сохранились весьма болезненные воспоминания о последнем, крайне поспешном переезде Драгомиры. И совершенно ненужном, по их всеобщему убеждению.
Никто из вышеупомянутых существ терпеть не мог любые средства передвижения. Поезд, пароход, самолет, машина — все эти демонические изобретения были предназначены лишь для одного — чтобы им было до невыносимости плохо… Птичек почти всю дорогу тошнило, а хлорофилл растений скисал, будто квашеное молоко, едва их не отравляя.
— Так, отправляйтесь в мастерскую! — приказала Драгомира. — Я должна уйти, сегодня у моей внучки начало учебного года. Мои Фолдинготы, придите мне на помощь, будьте добры!
На ее зов мгновенно приковыляли две поразительные особи в синих комбинезонах: одно толстенькое, с лысой головой, другое очень тонкое, с лимонно-желтыми вихрами. Их объединяли очень маленький рост, где-то около восьмидесяти сантиметров, круглые забавные мордашки и огромные синие глаза, светившие искренней доброжелательностью.
— Приказы Лучезарной — неизменное удовольствие, вы можете быть уверены в нашей безоговорочной поддержке и преданности, — сообщили существа с самым серьезным видом.
Подойдя к стоявшему у стенки в углу комнаты большому футляру для контрабаса, Драгомира открыла его. Футляр был пуст. Тогда она прижала ладонь к деревянному дну, и задняя стенка футляра распахнулась, словно дверь.
Пригнув голову, Драгомира шагнула внутрь и оказалась на винтовой лестнице, ведущей на чердак-мастерскую. Послушно следуя за ней, Фолдинготы взяли каждый по растению и вошли в контрабас, за ними в необычный проход потянулся и остальной выводок всякой странной мелочи. Как только все оказались в мастерской, Драгомира закрыла футляр.
2. Клан Поллок
— Привет, мам, привет, пап!
Услышав это, Мари и Павел Поллок, сидевшие за кухонным столом, простым и функциональным, одновременно оторвались от чашек с горячим чаем и застыли, раскрыв рты.
— Да, знаю, — вздохнула Окса, — я сама на себя не похожа…
— Это точно… если не считать твоей пустой головы, — ответил отец, с любопытством разглядывая дочь. — С трудом верится, что передо мной моя знакомая бесстрашная ниндзя. Но, должен сказать, эта твоя смена стиля… очаровательна. Радикальна, но очаровательна.
— Да уж, радикальна, так радикальна… — пробормотала Окса.
Глядя на ее раздосадованную физиономию, родители рассмеялись. Окса метнула на них укоризненный взгляд и заявила:
— У меня жизнь, можно сказать, сломалась, а вам смешно? Нет, ну вы видите, на что я похожа?
— На настоящую английскую школьницу, — весело отозвалась мать, делая глоток. — И, по-моему, тебе это очень идет!
По-прежнему хмурясь, Окса оглядела себя с явным неудовольствием. Ну кому могло прийти в голову, что настанет день, когда ей придется появиться на публике в плиссированной юбке, белой блузке и темно-синем пиджаке? Только не ей самой, это точно…
— Если бы мне сказали, что придется ходить в школу в форме, я бы отказалась сюда ехать, — сердито пробурчала она, яростно теребя галстук темно-синих и бордовых цветов своего колледжа.
— Ой, я тебя умоляю, Окса… — вздохнула мать, глядя на дочку красивыми светло-карими глазами. — Это только на время занятий! А после можешь сколько угодно носить свои джинсы и кроссовки!
— Ладно, ладно, — сдалась Окса, поднимая руки, — больше не буду! Но вряд ли прощу, что вы пожертвовали мной ради вашей карьеры. Согласитесь, со стороны родителей, которые утверждают, что безмерно любят своего единственного ребенка, это не очень-то красиво… Так что не жалуйтесь потом, если у меня будет серьезная психологическая травма…
Родители, давно привыкшие к выступлениям Оксы, с улыбкой переглянулись. Мари Поллок встала, обняла дочку и некоторое время они простояли так, тесно прижавшись друг к другу.
Убежденная, что уже несколько старовата для подобных телячьих нежностей, Окса в глубине души не могла признаться себе, что просто обожает их. Она с наслаждением уткнулась лицом в длинные темно-русые волосы матери.
— А как же я? — с притворно-обиженным видом воскликнул Павел Поллок. — Обо мне никто и не думает! Никогда! Никто в щеку плохо бритую не чмокнет, никто не приласкает. Вечно меня забывают, одинокого и несчастного…
У Павла были резкие черты и вечно озабоченное выражение лица, которое несколько смягчали пепельные волосы и серые глаза. Только близкие знали, что истоки его терзаний, глубоких и неизгладимых, лежат в трудном детстве. Даже улыбка Павла казалась грустной…
Мари Поллок дала прекрасное определение своеобразному шарму мужа, с нежностью утверждая, что у него грустный взгляд побитой собаки.
На что Павел неизменно отвечал: «Вот что со мной делает тяжкий груз жизненных проблем!»
Но было у Павла одно крайне важное и совершенно неоспоримое достоинство, унаследованное им от матери, Драгомиры, а именно: великолепное чувство юмора, к которому он прибегал при любых обстоятельствах. И никто толком не знал, делает он это от отчаяния или ради собственного удовольствия.
— О! Вот и явление великого русского трагика Павла Поллока, собственной персоной! — воскликнула мать Оксы, звонко рассмеявшись. — Да уж, с вами не соскучишься!
Окса с нежностью поглядела на родителей. Она обожала их пикировки, которые одновременно и смущали ее, и веселили.
Их прервал звонок мобильника Павла, громко возвестивший, что уже семь тридцать утра. Пора было выходить.
— Бабуль! Мы ждем только тебя! — крикнула Окса, подойдя к лестнице, ведущей на третий этаж, полностью отведенный бабушке.
На лестничной площадке появилась Драгомира Поллок, вызвав восторженные возгласы присутствующих.
Бабушка Оксы была дамой выдающейся во всех отношениях, из-за чего окружающие уважительно величали ее Бабуля Поллок.
Драгомира всегда держалась подчеркнуто прямо и с достоинством, но выражение ее лица совсем не было высокомерным, а наоборот, очень живым и подвижным. Ее высокие скулы и широкий лоб подчеркивали пронзительные темно-синие глаза, а заплетенные в косу светлые волосы с ниточками седины, уложенные на голове короной, добавляли к ее внешности некий славянский штрих.
Но в это утро семейство пришло в восторг не от внешности Драгомиры, а от ее потрясающего платья.