Пролетая над гнездом кукушки, стр. 35
Он стоит передо мной в тумане. Почему бы ему не оставить меня в покое?
— Вождь, ты наша последняя надежда.
Большая Сестра складывает бумаги; остальные сестры стоят вокруг нее. Наконец она поднимается.
— Итак, собрание переносится, — слышу, как она произносит эти слова. — И примерно через час прошу вас собраться в комнате для персонала. Итак, если нам больше не о чем гово…
Но уже слишком поздно, чтобы все остановить. Макмерфи в тот день сделал что-то такое, будто сглазил, наворожил своей ручищей, так что мои руки мне не подчиняются. В них нет никакой силы, любой мог это видеть; я сам никогда бы не стал этого делать. Большая Сестра стоит передо мной с открытым ртом и не находит слов, и я понимаю, что попал в беду, но не могу остановить ее. Макмерфи привел в действие спрятанные пружинки, идущие к ней, медленно потянул за них, чтобы вытащить меня из тумана на белый свет, где идет честная игра. Он сделал это, и…
Нет. Это неправда. Я поднимаю ее сам.
Макмерфи вскрикивает и тащит меня вверх, я стою, а он колотит меня по спине.
— Двадцать один! Двадцать один — вместе с голосом Вождя! И, бога ради, если это не большинство, я готов съесть свою шляпу!
— Да-а-а, сэ-э-эр! — вопит Чесвик.
Остальные Острые столпились вокруг меня.
— Собрание окончено, — произносит она.
Улыбка все еще на месте, но ее затылок, когда она выходит из дневной комнаты и входит на сестринский пост, стал таким красным и распухшим, словно ее в любую секунду может разорвать на части.
Но она не взрывается, во всяком случае не сразу, держится еще целый час. Ее улыбка за стеклом сестринского поста выглядит кривой и фальшивой, такой мы никогда раньше не видели. Она просто сидит. И я вижу, как поднимаются и опускаются ее плечи с каждым вдохом и выдохом.
Макмерфи смотрит на часы и говорит, что игра началась. Он у питьевого фонтанчика вместе с другими Острыми на коленях отмывает плинтус. Я подметаю в кладовке для веников — наверное, уже в десятый раз за этот день. Скэнлон и Хардинг таскают полотер туда-сюда по коридору, выписывая свежим воском сияющую восьмерку. Макмерфи снова говорит, что игра уже должна начаться, и встает, бросив тряпку. Больше никто не прекратил работу. Макмерфи проходит мимо окна, из которого она смотрит на него, усмехается, словно знает, что теперь победил ее. Когда он поворачивает голову и подмигивает ей, ее голова слегка дергается.
Все продолжают заниматься своими делами, но украдкой следят, как он устанавливает кресло напротив телевизора, поворачивает выключатель и садится. На экране закружилась картинка с попугаем, летающим над бейсбольным полем и распевающим кровожадные песни. Макмерфи поднимается и прибавляет звук, чтобы перекрыть музыку, доносящуюся из громкоговорителя на потолке, откидывается на спинку кресла, взгромоздив ноги на стул, и закуривает сигарету. Почесал живот и зевнул.
— Ух ты! Мужики, все, что мне теперь нужно, — жестянку пива и чего-нибудь остренького.
Большая Сестра смотрит на него, лицо покраснело, губы дергаются. На секунду она отводит взгляд и видит, что все ждут ее дальнейших действий — даже черные ребята и маленькие сестрички исподтишка смотрят на все, а тем временем практиканты подтягиваются на собрание персонала — даже им интересно. Она плотно сжала губы, смотрит на спину Макмерфи и ждет, пока закончится кровожадная песня. Потом она поднимается и подходит к стальной двери, где расположены электрические щитки, дергает рубильник, и картинка в телевизоре гаснет. Ничего не осталось на экране, кроме крошечного глазка, пятнышка света, направленного прямо на Макмерфи.
Этот глазок ни капельки его не расстроил. Сказать по правде, он даже не двинулся, он ничем не показывает, что картинка исчезла; берет сигарету в зубы и натягивает кепку на свои рыжие кудри так, что ему приходится откинуть голову назад, чтобы что-то видеть из-под козырька.
Так он и сидит, со скрещенными за головой руками, заброшенными на спинку стула ногами, дымящаяся сигарета торчит из-под козырька кепки — сидит и смотрит на экран телика.
Большая Сестра терпела это сколько могла; потом она подходит к двери сестринского поста и кричит, чтобы он помог другим с уборкой. Он не обращает на него никакого внимания.
— Я сказала, мистер Макмерфи, что в эти часы нужно работать. — Ее голос такой тугой и писклявый, словно электрическая пила вгрызается в ствол вековой сосны. — Мистер Макмерфи, я вас предупреждаю!
Все остановились, никто уже ничего не делает. Она осматривается, а потом делает шаг от сестринского поста в сторону Макмерфи.
— Вы обязаны, вы понимаете. Вы… под моей юрисдикцией… моей и персонала. — Она поднимает указательный палец, красно-оранжевые ногти огнем горят на ее руке. — Под моей юрисдикцией и контролем…
Хардинг остановил полотер. Он бросает его в коридоре, берет стул, ставит его рядом со стулом Макмерфи и садится. И тоже зажигает сигарету.
— Мистер Хардинг! Вернитесь к своим обязанностям!
Голос звучит так, словно она вбивает гвоздь, и это кажется мне таким забавным, я едва не рассмеялся.
— Мистер Хардинг!
А потом подходит Чесвик и тоже приносит себе стул, а потом подходит Билли Биббит, а за ними Скэнлон, Фредериксон, Сефелт, а потом и мы все бросаем швабры, веники, тряпки и приносим себе стулья.
— Прекратите это. Прекратите!
И вот мы сидим перед погасшим телевизором, вглядываясь в серый экран, будто на самом деле смотрим бейсбольный матч, а она машет руками и пронзительно кричит у нас за спиной.
Если бы кто-нибудь вошел и увидел, как взрослые мужики сидят перед выключенным телевизором, а пятидесятилетняя женщина их наставляет и пронзительно вопит у них за спиной что-то про дисциплину, порядок, наказание, он бы подумал, что тут все до одного — полные психи.
Часть вторая
Краем глаза вижу белое эмалевое лицо на сестринском посту, качающееся над столом, вижу, как оно сворачивается и оплывает и как изо всех сил пытается вернуть себе прежнюю форму. Остальные тоже смотрят, хотя старательно делают вид, что ничего не происходит. Вперили взгляд в пустой телеэкран, но любой мог бы заметить, что они исподтишка бросают взгляды на Большую Сестру, сидящую за стеклом, так же как и я сам. В первый раз за все время она оказалась по ту сторону стекла и теперь может испытать на себе, каково это — находиться под присмотром, когда ты больше всего на свете желаешь одного: завесить лицо зеленой занавеской, отгородить его ото всех этих глаз, от которых не можешь скрыться.
Практиканты, черные ребята и маленькие сестрички тоже смотрят на нее, ожидая, когда она пойдет на совещание, которое сама же и созвала, и что будет делать теперь, когда стало ясно, что она может вот-вот потерять контроль над больными. Она знает, что они все наблюдают за ней, но не двинулась с места. Она остается на месте даже тогда, когда они начинают протискиваться в комнату для персонала без нее. Замечаю, что вся машинерия утихла, словно и она ждала от нее какого-то движения.
Тумана больше нет — нигде.
Неожиданно вспоминаю, что должен убрать комнату для персонала. Я всегда убираюсь во время совещаний, которые они там устраивают, и делаю это долгие годы. Но сейчас я слишком напуган, чтобы встать со стула. Мне разрешали убирать комнату, потому что считали глухим, но сегодня они видели, как я поднял руку по просьбе Макмерфи. Догадались ли они, что я слышал их все эти годы, подслушивал секреты, предназначенные только для их ушей? И что они сделают со мной, если догадаются об этом?
И все же я должен быть там. Если меня там не будет, они окончательно убедятся, что я слышу, и опередят меня. Они подумают: его здесь нет, он не убирается, разве это не доказывает главного? Совершенно очевидно, что нам следует предпринять…
Я представил, какой опасности мы себя подвергли, когда Макмерфи вытащил нас из тумана.
Рядом — черный парень, стоит у двери, прислонившись к стене, руки сложены, розовый язык острым кончиком ходит туда-сюда, облизывая губы, смотрит, как мы сидим перед теликом. Глаза бегают туда-сюда, как и язык, остановились на мне, и я вижу, как его кожаные веки чуть-чуть приподнялись. Он смотрит на меня долго-долго, думаю, размышляет, как я вел себя на собрании группы. Затем он отделяется от стены, идет в кладовку и приносит ведро с мыльной водой, поднимает мои руки и вешает на них ведро с губкой, словно подвешивает чайник в каминном отверстии.