Интерлюдия Томаса, стр. 15

— Я могу узнать от него что-то важное. Что-то такое, что поможет нам. Я уверена, что могу.

— Но… изучала его одна?

В шести футах от Орка лежат несколько сложенных спальников, которые девочка принесла сюда, чтобы не сидеть на голом полу. И теперь она садится на один из них, скрещивает ноги по-турецки.

В шести футах от Орка лежат несколько сложенных спальников, которые девочка принесла сюда, чтобы не сидеть на голом полу. И теперь она садится на один из них, скрещивает ноги по-турецки.

— Орк меня не пугает. Ничто не может испугать меня после пяти лет с доктором Хискоттом.

— С кем?

Девочка произносит фамилию по буквам.

— Этот слизняк живет в доме, который был нашим. Мы — его животные для пыток. Рабы. Игрушки.

— Кукловод.

— Говоря с тобой на крыльце, мама не могла произнести его имя. Он знает, когда оно озвучивается. Но здесь я для него недоступна. Он не слышит мои слова о том, как сильно я его ненавижу, как мне хочется его убить.

Я сажусь на другой спальник, лицом к ней.

Одежда Джоли символизирует мятеж, который она не решается поднять: грязные кроссовки, джинсы, поношенная куртка из джинсовой ткани, вся в заклепках, черная футболка с лыбящимся белым черепом.

Несмотря на такой наряд и злость, от которой каменеет лицо, Джоли даже красивее, чем пыталась описать ее мать. Она из тех девочек, хотя и сорванец, которых выбирают играть ангела в церковных живых картинах на Рождество или святых в школьных спектаклях. В ее красоте нет избытка сексуальности, но она светится добротой и невинностью, отражающими ту глубинную благодать, которую мы иногда замечаем в природе и понимаем, что у этого мира есть высшее предназначение.

— Доктор Хискотт. Откуда он приехал, Джоли?

— Он говорит, из Мунлайт-Бей. Это город в паре миль по побережью. Но мы думаем, что в действительности он приехал из Форт-Уиверна.

— Военная база?

— Да. Уходит в глубь материка от Мунлайт-Бей… и отсюда. Огромная.

— Насколько огромная?

— Сто тридцать четыре тысячи акров. Маленький город. Гражданские сотрудники, военные, их семьи… там жили примерно сорок тысяч человек. Не считая.

— Не считая кого?

— Существ вроде Орка.

Свет в коридоре мигает, тускнеет, гаснет, вспыхивает вновь, прежде чем я успеваю вскочить.

— Не волнуйся, — успокаивает меня девочка. — Такое случается время от времени.

— Надолго?

— Свет всегда пропадает на пару секунд. Но у меня есть фонарь, а у тебя — пистолет.

Я не из тех, кто пугает детей, да и себя пугать мне не хочется, поэтому я не говорю ей, что на того, кто может прийти к нам из темноты, мой пистолет произведет не большее впечатление, чем ее маленький фонарик.

— В любом случае, — продолжает Джоли, — они закрыли Уиверн после завершения холодной войны, до того, как я родилась. Люди говорят, там велись секретные разработки, создавалось новое оружие, проводились эксперименты.

— Какие эксперименты? — спрашиваю я, глядя на мумифицированное существо.

— Точно никто не знает. Необычные эксперименты. Что-то связанное с генами. Некоторые говорят, что работы на базе продолжаются, хотя официально она закрыта.

Басовитый электронный гул начинает пульсировать в коридоре — х-у-м-м-м, х-у-м-м-м, х-у-м-м-м — и вызывает вибрацию в моем теле.

— Такое тоже бывает, — говорит она. — Я не знаю, что это. Но волноваться незачем. Потом ничего не происходит.

Я смотрю на створки двери, которую она не смогла открыть.

— Ты думаешь, она ведет… куда-то в Уиверн?

— Я не думаю, что это космический портал в «Диснейуорд». В любом случае доктор Хискотт приехал в гостиницу для автомобилистов больным, измученным, плохо соображающим, с трясущимися руками. Его оформляла моя тетя Лу. Когда он достал из бумажника водительское удостоверение, на стойку выпали несколько пластиковых карточек. Тетя Лу помогла ему их собрать. Она говорит, что одна из карточек была пропуском на базу Уиверн. С фотографией. До того, как выйти замуж за моего дядю Грега, когда базу еще не закрыли, она там работала.

— Зачем носить с собой пропуск после того, как базу закрыли?

— Действительно, зачем?

Мне не нужно быть телепатом, чтобы прочитать в ее ясных зеленых глазах, что мы оба знаем ответ.

— Хискотт провел в своем коттедже три дня, не позволяя служанке менять постельное белье или прибираться. А потом он перестал быть доктором Хискоттом. Он… стал кем-то еще и установил над всеми контроль.

Электронное гудение повторяется и длится дольше: х-у-м-м-м, х-у-м-м-м, х-у-м-м-м, х-у-м-м-м, х-у-м-м-м…

Хотя Орк давно уже умер, а его тело мумифицировалось, костлявые пальцы левой руки постукивают по полу, будто по нему подпрыгивают брошенные кем-то игральные кости, кто-то бросает кости, а из его разинутого рта вдруг исторгается вопль.

Свет мигает и гаснет.

Часть 2

Гармония в двух частях

Глава 8

У темноты есть свои прелести, и даже в родном городе ночной мир может завораживать точно так же, как в любом зарубежном порту с его экзотической архитектурой. Между сумерками и зарей самое обыкновенное место переполнено визуальными радостями, которые могут подарить только луна, звезды, густые и не очень тени.

Но чернильно-черная тьма не предлагает ничего, кроме болезненных образов нашего воображения. А когда мы разделяем абсолютную тьму с гротескной мумией, издающей кошачьи вопли ртом, набитым большими острыми зубами, желание увидеть свет становится таким сильным, что мы готовы поджечь себя, если бы нашлись спички.

К счастью, спичек у меня нет, да и не склонен я к самосожжению, но у Джоли Гармони есть маленький фонарик, который она и включает (по моему разумению, очень с этим тянет, учитывая сложившиеся обстоятельства). Когда же наконец темноту прорезает луч, она направляет его на меня, точнее, на мои колени, потому что я сидел на полу коридора, когда погас свет и мумифицированный труп завопил, но потом вскочил так же резко, как пружинный контейнер с зубочистками выбрасывает из своего чрева одну при нажатии кнопки. Луч такой тонкий, что освещает одно колено, и вместо того чтобы переместить его левее, на то место, где в последний раз мы видели останки чудовища, девочка направляет луч вверх, на мое лицо, будто забыла, кого привела сюда, и ей требуется установить мою личность.

Джоли двенадцать лет, а мне почти двадцать два, поэтому мне положено вести себя как взрослому в этой длинной комнате… или коридоре. Я не должен кричать, как маленькая девочка, потому что маленькая девочка не кричит. До того как этот эпизод закончится, я, будучи человеком, несомненно покажу себя полным идиотом, и не единожды. Поэтому, чем дольше я буду сдерживать свою дурь, тем менее униженным почувствую себя, когда мне придется прощаться с ней перед тем, как я уеду в закат со своим верным другом Тонто. [8] Поэтому с большим апломбом, чем я мог ожидать от себя, я моргаю, не отводя глаз от луча, и размеренным голосом чеканю:

— Покажи мне мумию.

Луч скользит по моим застывшим рукам, сжимающим пистолет, опускается с пистолета на пол, сдвигается на пару футов влево, показывая, что целюсь я совсем не в мумию, а в пустоту. Существо, принадлежность которого к какому-то конкретному биологическому виду определить невозможно, по-прежнему лежит на спине и внешне совершенно не изменилось — та же мумия. Двигается только левая рука, костлявые пальцы постукивают по полу, словно при жизни этот монстр был пианистом и теперь ему не терпится забацать что-нибудь джазовое.

До того момента, как погас свет, я исходил из предположения, что этот падший монстр являет собой хрупкий скелет, обтянутый сморщенной кожей, а все, что под ней (кроме скелета), — пыль, в которую в конце концов обращаемся все мы, как монстры, так и люди. Мне нравится такая трактовка, и я могу с этим жить. Так что дергающаяся рука — это уже перебор.