Князь. Записки стукача, стр. 38
Она молчала. Она понимала, что я не уверен в своих словах. Она поразительно точно знает, что я чувствую… Она всегда знает мою муку. Да, в интересах России поддержать Париж! Но… не могу!
Я вернулся в Петербург с твердым убеждением, что России в своей внешней политике следует ориентироваться на союз с Германией.
Маша встретила меня истерическими рыданиями:
– Я говорила… я умоляла… я настаивала – не ехать!..
Во время завтрака сказал:
– Мне хочется, чтобы ты назначила своей фрейлиной княгиню Екатерину Долгорукую…
– Ты уверен, что нам было мало той Долгорукой? – беспощадные тонкие губы усмехнулись.
Я промолчал.
– Я согласна, но попрошу тебя уважать во мне Императрицу, даже если ты не можешь уважать во мне женщину!
Раньше двор дружно не любил Императрицу. Теперь все дружно полюбили Машу, называют ее «святой», чтобы… чтобы всем вместе ненавидеть Катю!
Что ж, Сашенька Д. права: сердечная ненависть друг к другу – главная наша черта.
Во всяком случае, днем полковник Кириллов передал мне фразу Шувалова, которую тот посмел сказать Адлербергу:
– Оказалось, мы ехали в Париж из-за нее! Из-за нее рисковали жизнью Государя! Я сотру в порошок эту б…! Клянусь, он с ней расстанется.
Так что… придется расстаться с ним. Но хорош и Кириллов. Как они все любят друг друга. Все то же: «Нам, русским, хлеба не надо. Мы друг друга едим и тем сыты бываем».
Передали вести из Франции. Процесс над злодеем закончен. Я был уверен, что они приговорят его к смертной казни и мне придется сделать необходимый жест милосердия – просить отменить смертную казнь. Но они избавили меня от этого лицемерия. Его адвокат под аплодисменты публики поносил Россию, после чего они приговорили злодея к пожизненному заключению. Газеты радостно пишут, что его наверняка довольно скоро выпустят. Убийцу – выпустят!
Впрочем, выпустят не выпустят, я не люблю Францию.
Мои записки
(Записки князя В-го)
Итак, почти через три года я вернулся из Женевы в Россию. Тетка по-прежнему за меня боялась и отправила меня в деревню.
Помню, я, молодой, веселый, избежав, как считал, опасности, приехал в отцовское имение.
Столетний наш дом стал совсем ветхий… Три патриарха – серебристых тополя, чьи стволы могли охватить только трое слуг (любимый отцовский аттракцион), по-прежнему стояли прямо перед барским домом. Эти его ровесники заботливо загораживали облупившиеся колонны и наш княжеский герб на портике.
В детстве слушал их шелест в тихие ночи и грозный рев в непогоду.
Как я боялся, что ураган или гроза свалят исполинов и подомнут они наш бедный дом. Но ни грозы, ни ураганы не смогли их сокрушить…
(Недавно узнал, что в революцию имение наше разграбили, старый дом разрушили, всё разворовали. Но они по-прежнему стоят, столетние великаны.)
Тогда сразу взбежал на второй этаж. Здесь помещалась моя детская – крохотная комнатка… Все так же стоял мой стол в пятнах чернил, над столом – дурной женский портрет, сделанный крепостным художником… «Твоя мать» – как объяснил мне отец… И я вспомнил его худую руку и то, как он больно держал меня за плечо, будто впивался…
Спустился в кабинет отца. Здесь остался его запах – французского одеколона и коньяка.
В окно увидел, как по двору ходит баба, подоткнув подол. Ее крепкие длинные ноги… Последняя отцовская любовница, Глафира… Ее сын – пастух, может быть, мой брат, – в лаптях шел к коровнику…
Вспомнил, как, проснувшись, отец, набросив на плечи тулуп, кричал прокуренным утренним голосом: «Глафирка, самовар!»
Прошел в гостиную, здесь открыли окна, и пахло цветами.
Вошел староста Васильич.
После того как дали волю и наши крестьяне и дворовые разошлись, остался он и с ним двое слуг…
Над ковром увидел отверстие…
Васильич усмехнулся и пояснил: стрелялись господа в парке, но тот, таинственный, приехавший к отцу, испытывал здесь пистолет и выстрелил в стену… Прежде чем отправиться в парк и получить отцовскую пулю точнехонько в сердце…
Разные неприятные мысли уже тогда вызывала у меня эта дуэль. Уже тогда, сопоставив события, я начал догадываться… Не хотел. Но начал.
Васильич заговорил о нуждах, сказал, что следует установить мраморный крест на могиле барыни. Такой же, как у Дуньки. Старый деревянный стал совсем негодный… Барыней он называл ту умершую красавицу – жену отца. Мою мать звал Дунькой.
Пошел на кладбище. Долго стоял на могиле отца, спавшего в окружении могил двух своих жен, которых я никогда не видел. Но одна из них дала мне жизнь…
Я часто думал о ней. Все верил, что она мне приснится. Молил Бога…
Но тщетно… Она – тень без лица и тела.
Любовные приключения в деревне начались на третий день после приезда в усадьбу…
К дому подъехал роскошный экипаж. Это была графиня Б. – молоденькая жена давнего друга тетушки, камергера графа Б. Помню, мы сидели в гостиной, пахло только что прошедшим дождем, свежей травой… Ее мать француженка наградила её хорошеньким личиком и плутовскими быстрыми глазами.
Она как-то заговорщически смеялась этими глазами. Маленькая ножка нетерпеливо постукивала по полу.
– Как же ты красив… только не становись педерастом… это случается с подобными Нарциссами… – И рукой сделала знак – встань.
Я встал. Она подошла и, грубо притянув мою голову, крепко поцеловала…
В отцовской спальне она деловито раздела меня.
Как я узнал потом, это была ее страсть – лишать невинности молодых людей. Теперь она часто заезжала и весело, будто шутя, спала со мной. И после, одевая в платье свое верткое маленькое тело, смеясь, говорила:
– Ах, мой друг, я очень хорошая жена… Дай тебе Бог такую. Граф любит сладкие пироги. И когда я уезжаю к тебе, велю служанке ставить тесто. Возвращаюсь – тесто уже взошло, и я могу печь пирог. Граф счастлив, он сладкоежка…
Да и все дочки соседских помещиков были взволнованы. Слухи о красавце – единственном наследнике знаменитой богачки – сделали свое дело. Меня наперебой приглашали в соседние имения. Серьезных романов я избегал… Вечерами, приехав к очередному соседу, слушал музицирование его дочки, потом барышня меня провожала, в сенях – долгий сладкий воровской поцелуй… И дальше – к следующему соседу… Нет, попасться в сети Гименея я совсем не спешил. И по второму разу не приезжал. Так что, перецеловав всю округу, я затворился в имении.
Я вел жизнь пушкинского Евгения Онегина. С утра по-английски садился в ванну со льдом. Днем в одиночестве скакал по полям. В пять аккуратно приезжала графиня Б…
По вечерам читал отцовскую библиотеку, всю состоявшую из Вольтера, Руссо, энциклопедистов, сочинений о Наполеоне и малопристойных романов Ретифа де Бретона. И нетерпеливо ожидал, когда тетушка разрешит закончить добровольное затворничество…
У меня было время подумать о себе. Проклятая кровь предков-рабов! В душе моей все время жили двое. Один презирал титулы и аристократов, но все это имел. Другой гордился титулом и тем, что он аристократ… Один был способен на смелые поступки, другой был трус и раб…
И стоило появиться сильной, чужой воле, как раб просыпался и спина гнулась… Даже история с графиней была рабская. Я не только её не любил, мне были противны ее похоть, вульгарный голос – все в ней. Но она приезжала, и я с ней покорно спал…
Все это я знал и прощал себе. А пока я хотел жить, наслаждаться свободой, которую чуть было не потерял. И как о страшном кошмаре, вспоминал о гувернере и радовался, что он далеко в скучной Женеве.
Именно тогда я начал встречать эту девушку…
Ох какие опасные девушки появились тогда – в те хмельные годы русской свободы. Впервые увидел ее во время верховой прогулки. Пронеслась мимо во весь опор с совершенно безумными глазами. Одета была в шаровары, сапоги и русскую рубашку с узором…