Танец Арлекина, стр. 52
— Я не понимаю… — ошеломленно проговорил Сайлас, не тронувшись с места.
— Но ведь это же я создала тебя, — зазывно потянулась Лоленда. — У меня есть власть, Сайлас. Кем ты был? Набожным провинциалом. Простолюдином, да, простолюдином! Ты что, думаешь, без меня у тебя было бы какое-то будущее? Мы с архимаксиматом старые… ну, скажем так, приятели. И еще скажем так: я замолвила словечко за мальчика из Ириона.
— Нет! Ты лжешь!
Но на самом деле Сайлас понимал: не лжет. Ноги его подкосились.
Он рухнул на пол.
Да, все правда.
Она разрушила его. Она разрушила все на свете. Его успехи, как и его набожность, оказались постыдной пустышкой. Он-то собирался стать светочем веры, путеводным маяком. А стал тускло горящей свечкой, залитой оплывами нагара. Сколь мелочной, низкой оказалась его гордыня! Кто он теперь? Червь, не более того!
Лоленда подошла. Пола ее пеньюара накрыла убитого горем юношу.
— Сайлас, Сайлас!
Лоленда присела, расставив колени. Ее пальцы зарылись в его волосы, коснулись губ, век… Она потянула его к себе. Он дрожал и задыхался:
— Нет!
Но все без толку. Он онемел. Лоленда застонала и запрокинулась назад — воплощенная похоть. Сайлас швырнул ее на пол. Сорвал с себя камзол. Лоленда, улыбаясь, отползла от него. Сайлас схватил ее.
— Нет!
— Да!
Он швырнул ее на кровать. Разорвал пеньюар. Рывком снял рубаху, стащил штаны. Лоленда откатилась от него. Сайлас настиг ее и вцепился в нее. Она царапалась, отбивалась, но смеялась… смеялась…
А потом случилось это. Она дико закричала.
В то утро свет был беспощаден. Яркое утреннее солнце озаряло и морщины Лоленды, и ее увядшие прелести, и пепел на полу у камина, и пылинки, порхающие в воздухе без числа. Солнечные зайчики прыгали по жирным остаткам завтрака на тарелках, лучи солнца освещали и ночной горшок, стоявший под кроватью. Безжалостное солнце озаряло и обнаженного юношу с впалой грудью и выступающими ребрами, тощими руками и ногами. Как бледна была его кожа, и как ярко горел на этой бледной коже загадочный знак, оставленный кем-то в его паху…
Лицо Лоленды превратилось в застывшую маску. Она указывала на клеймо пальцем, и палец ее дрожал. Когда она заговорила, из горла ее вырвался свистящий, хрипящий шепот:
— Клеймо ваганов!
А потом она поникла, отчаяние охватило ее, неотвратимое, как точная тьма.
— О, что я наделала! Убирайся прочь, уходи от меня!
Сайлас медленно оделся, ошеломленный, ничего не понимающий. Руки его ничего не чувствовали, онемели. Ведь он не знал об этом? А дядя знал? Мальчику говорили только, что его мать умерла, а как-то раз, когда он поинтересовался, была ли она родом из Ириона, дядя Олион, опустив глаза, ответил: нет, не была. Знал ли Олион, что мать Сайласа была ваганской шлюхой? Но нет, он не мог этого знать. Знай он об этом, разве не тщетны тогда были бы все его усилия — побои, ледяные ванны и прочие пытки? Разве тогда он стал бы пытаться обратить мальчика в веру агонистов?
— Лоленда? — проговорил Сайлас, обернувшись на пороге. — Ты говорила, что у тебя остались какие-то письма. От дяди Олиона.
Лоленда рыдала. Посмотрев на Сайласа заплаканными глазами, она сказала:
— Твой дядя умер, Сайлас. Он умер… несколько сезонов назад. Ты и не спохватился. Вот я и подумала…
— Лоленда… — Сайлас шагнул к ней. Ему хотелось в последний раз обнять ее.
Лоленда в отвращении отодвинулась.
— Нет! Нет! — голос ее был полон брезгливости. — Грязный ваган. Грязный! Грязный!
Сайласу оставалось одно — уйти. А потом он снова и снова задавал себе один и тот же вопрос: сам-то он знал об этом или нет? Ведь все время с тех пор, как он повзрослел, стал мужчиной, пятно клейма разрасталось, становилось ярче. Неужели он не задумывался? Не догадывался? Такие клейма называли Первой Кровью, и их носили на своем теле мужчины-ваганы. Клеймо ставили там, куда Терон, бог огня, ударил брата своего, ваганского бога Короса. Это было наказание за похоть, грязную ваганскую похоть.
Теперь ни о каком очищении и думать было нечего.
Через день Сайлас уже стоял, угрюмый и печальный, перед архимаксиматом. На улице светило яркое солнце, а шторы в кабинете старика были задернуты. В камине плясало пламя.
— Я что-то замерз, — признался архимаксимат и уже собрался было предложить юноше присесть, как с губ Сайласа сорвалось совершенно неожиданное, шокирующее заявление.
— Вольверон, но почему? Почему? — спросил архимаксимат. Сайлас мог бы многое ответить на этот вопрос, но не стал этого делать. Архимаксимат протянул Сайласу руки, сжал пальцы юноши.
— Сын мой, — сказал он ласково, — ты так одарен. Не зарывай свой талант в землю, не отказывайся от него — и ради чего? Из-за чего? Из-за внезапного страха? Придет время, и ты станешь одним из величайших служителей ордена. О Вольверон, каждый из нас в душе почитает себя недостойным…
Архимаксимат и сам был напуган не на шутку. Беседы с учащимися были делом обычным, и протекать должны были, как заведено. Никогда еще прежде не бывало такого случая, чтобы учащийся перед обрядом Очищения заявлял о своем желании покинуть школу. Голос старика звучал чуть ли не умоляюще — но он ничего не добился.
Сайлас стоял, дрожа, опустив глаза. Он принял решение, и если он решил не говорить всей правды, кто мог обвинить его в этом? Лоленда вряд ли бы призналась в своем грехопадении. Это было бы слишком. Сайлас закусил губу.
У него навсегда останется тайна, которую он призван будет сохранить.
— Могу ли я что-нибудь сделать для тебя, сын мой? Проси, если чего-то хочешь.
А Сайлас уже стоял на пороге. Он знал, чего хотел. Архимаксимат был добрым человеком. И Сайлас не думал, что его просьба будет воспринята превратно.
Так и получилось.
— Ирион?
— Это в Тарнской долине, архимаксимат. Глушь, провинция, но это моя родина. Место, где я должен жить.
Архимаксимат ответил не сразу. В тишине потрескивали дрова в камине.
— Хорошо, Вольверон. Постараюсь все уладить. Старик вздохнул.
Ему поведение Сайласа казалось абсурдным. О да, некоторые имели право посвятить себя простонародной набожности, и этот путь также был достоин всяческого уважения. Но Вольверон? Казалось, будто молодой человек просто занемог.
— Неужели мое желание так странно, архимаксимат?
Но беседа была окончена.
Дверь, щелкнув, затворилась. Архимаксимат вернулся в свое мягкое кресло у огня. Согрел руки. Снова вздохнул. Бедняжка Лоленда! Этот юноша ей так нравился!
Старик Вольверон возвращался домой из леса, осторожно ставя перед собой посох. Туда ли он шел, в ту ли сторону? Он не смог бы ответить уверенно. Он слишком долго просидел, предаваясь горьким воспоминаниям. Если бы он мог плакать, он бы заплакал. Но что толку горевать о прошедших годах?
— Папа? — окликнула Вольверона его дочь, встав на тропинке перед Сайласом. Взяв отца за руку, она проговорила потише: — К пещере — вот в эту сторону надо идти.
Солнце ярко светило, заливая подлесок сквозь кроны деревьев. Но судьба нависла над отцом и дочерью, словно мрачная грозовая туча.
ГЛАВА 33
КОМНАТА НОВА-РИЭЛЯ
— Эй!
— Иду, господин Полти.
Такое происходило бессчетное число раз за день. Сначала громогласный крик, эхом разносившийся по кабачку, потом — топот тяжелых ботинок хозяйки по узкой винтовой лестнице. Полти, лежавший на мягкой кровати в лучшей комнате, лениво поворачивался на бок. Он задирал ночную рубашку и мочился в горшок. Противно пахнущая струя мочи пролетала мимо, падала на узорчатую циновку, разливалась там дымящейся лужицей. А жирный парень только довольно ухмылялся и укладывался на спину.
— О, ну и запыхалась же я! — сообщала досточтимая Трош, появляясь в дверях, прижав руку к вздымавшемуся животу. С подчеркнутой обходительностью она ставила кружку на инкрустированный столик красного дерева у кровати, разглаживала фартук и осторожно присаживалась на край кровати. Так повторялось изо дня в день.