Пернатые артисты, стр. 4

Раз, когда мои птицы улетели погулять, ко мне прибежала прислуга от портнихи:

— Ваша птица украла у нас ложку, — сказала она, — а хозяйка думает на меня.

— Какая птица? Какую ложку?

Я ничего не понимал.

Через несколько времени ко мне прибежал мой внук, весь в слезах.

— Соседка кричит, что это я научил птицу таскать у нее вещи, — жаловался он, — а я и не видел никакой ложки, дедушка!

Я и сам с негодованием утверждал, что никакой ложки не видел.

Меня даже потащили в суд за то, что я учу моих птиц воровать. К моему ужасу, ложка портнихи нашлась в моей квартире.

Оказалось, что галка влетела в окно к соседке, схватила ложку, немного ее поносила в клюве, но у нее не хватило сил, она ее выпустила, а ворон поднял и принес домой, положив к блестящим вещам, скраденным им у меня раньше. Здесь были: наперсток, медная пуговица, перламутровая пепельница. Недоставало для коллекции только серебряной ложки.

Галка и ворон свободно жили летом в моем саду.

Как-то раз, когда у меня вылетел в окно попугай, и я его напрасно всюду искал, я услышал крик галки и ворона. Они чувствовали себя хозяевами верхушек деревьев, а туда, в их владения, очевидно, кто-то забрался. Вот они и подняли в саду настоящий скандал.

Я пришел и увидел, что сыр-бор загорелся из-за того, что попугай забрался на зеленую «дачу» галки и ворона.

Если бы не они, я мог бы потерять попугая, который исчез бы в соседнем парке.

Да, галка и ворон считали себя единственными владельцами зеленых вершин. И когда среди веток появлялась моя обезьянка Гашка, они тоже поднимали крик, летая вокруг нее и стараясь ее клюнуть.

Дикие вороны и галки, в свою очередь, видя мою обезьянку на деревьях, старались ее заклевать, собирались стаями, окружали Гашку, суживая все больше и больше возле нее круг, но Гашка не обращала на них никакого внимания.

Профессор Филька

Очень часто на карикатурах рисуют ученого в виде филина. Филин символизирует собою мудрость. Но еще чаще филину приписывают колдовские свойства: в эту птицу в сказках перевоплощается колдун. Филина также называют лесным чортом, и невежественные, суеверные люди, услышав где-нибудь в лесу его крик, бегут в ужасе от «нечистого места». [2]

На самом деле, конечно, все это суеверные выдумки, порожденные своеобразным голосом филина и тем, что филин — птица ночная. Он кричит лишь на воле.

Сколько бесплодных ночных часов проводил я в лесу, чтобы услышать крик этой птицы на воле и запомнить его, но мне не удавалось.

В неволе я приглядывался к своему Фильке и не нашел у него мудрости, которую приписывают этой птице, издавна изображая ее на рисунках и статуэтках на пьедестале из книг, с пером за ухом. Но любил я Фильку, конечно, так же, как и всех моих учеников.

Мне очень трудно было найти какие-нибудь особенные умственные способности у моего Фильки; эта малоподвижная птица сидит на своем месте по целым часам не шевелясь, моргает круглыми фонарями-глазами и только топорщится и увеличивается в объеме чуть ли не в два раза, когда к нему подходит близко кошка или собака.

Есть одна удивительная способность у филина: это — поворачивание головы; его круглая ушастая голова вертится, как у игрушки, поворачиваясь совершенно свободно во все стороны, так что затылок оказывается на месте физиономии, а физиономия — на месте затылка.

С большим трудом вызвал я у птицы желание двигаться по длинной доске, стоящей на козлах. Поощрением его вкусовых слабостей — приманкой я закрепил это движение, то-есть заставил запомнить его. При этом мой филин как-то важно, выставив грудь вперед и подняв голову, расхаживал по доске, точь-в-точь старый профессор на лекции. Так я его и прозвал «профессором».

Но я не мог показать детям на дневных представлениях «профессора», потому что он был ночной птицей, и в дневные часы сидел неподвижно, глупо моргая круглыми глазами.

Быть-может, другим способом, насильственным, можно было заставить филина передвигаться с места на место и днем, но я не дрессирую никогда моих птиц и зверков при помощи ударов. Я избегаю даже брать в руки птиц, хотя бы и нежно, так как знаю, что основа пера вонзается при этом глубоко в кожу и причиняет птицам боль, особенно, когда птица, из чувства самосохранения, вырывается.

Дети не сознают этого и любят брать птичек в руки. Они целуют их, невольно прижимая к груди, и не подозревают, что причиняют им сильные страдания.

Профессор Филька честно зарабатывал свой кусок хлеба, зная мое правило: «кто работает, тот и ест».

Вечером он участвовал в общих звериных шествиях, представляя кого-нибудь из людей, и часто вызывал улыбку своею важностью. Читая надпись над филином, дети весело смеялись:

— Профессор Филька! Он взаправду как учитель. Только нету очков.

— А у него глаза такие, точно в круглых очках.

— Как важно смотрит!

— Ха, ха, ха, он сейчас начнет урок!

У меня несколько Филек. Но один оказался самым способным. И лишь у него одного мне удалось вызвать движение — шаг вперед и шаг назад. Необходимо было научить Фильку качаться на качелях.

Но одному качаться трудно, и я решил добыть ему товарища.

Бродя по Трубной площади, [3] я натолкнулся на клетку с филином. Он так привык к глазевшим на него людям и к пробегавшим мимо собакам, что даже не шипел, не щелкал клювом и не топорщил перьев при приближении собак.

Это было мне на руку.

Я поставил на арене цирка маленькие козелки, а на них положил доску, которая свободно раскачивалась. Один конец доски был поднят, а другой, немного тяжелее, лежал на земле.

Профессор Филька I сел на конец доски и стал двигаться по ней вверх; тогда опускался противоположный конец доски, мягко стукаясь о землю благодаря подбитой снизу резине. Здесь Филин перевертывался и ждал товарища, профессора Фильку II, которого я сажал на другой конец доски.

Получалось равновесие. Филька II сидел покойно, а Филька I, по легкому моему движению рукой влево и вправо, делал шаг вперед и шаг назад, благодаря чему качели качались.

Вот и вся премудрость моих филинов. Больше ничему мне не удалось их научить.

Журки

В моем музее находится картина, изображающая болото.

Часто стою я перед нею, и тогда ярко, как-будто это все было вчера, вспоминаю работу, которую я провел с моими журавлями.

Я подметил, что журавли, как и страусы, сидя долго в тесной клетке, чувствуют потребность расправить свои длинные ноги. Особенно это было заметно, когда журки выпускались на арену погулять.

Как только птица чувствовала себя на свободе, она начинала махать крыльями, топтаться на одном месте и расправлять ноги.

Это были преуморительные движения. Даже я, привыкший к смешному в цирке, не мог удержаться от улыбки, глядя, как они забавно двигаются. Казалось, что на арене танцует на ходулях клоун.

Забавная пляска журок подала мне мысль закрепить эти движения так называемым вкусопоощрением или лакомством, которое должно было состоять из сырого мяса, нарезанного длинными и узкими ломтиками.

Когда у птиц явилось желание танцовать, связанное с приманкой, и связь еды с движениями крепко засела в их памяти, я стал учить журок движениям, похожим на настоящую человеческую пляску.