Лилит, стр. 52
– Да ведь ты же ее не видишь! – сказал я. – У нее закрыто лицо!
– У нее нет лица! – ответили они.
– У нее очень красивое лицо. Я однажды видел его. Оно в самом деле столь же прекрасно, как лицо Лоны! – . сказал я со вздохом.
– Отчего же она его прячет?
– Мне кажется, я знаю… И как бы там ни было, у нее есть для этого какие-то основания. И они не плохие.
– Мне не нравится женщина-кошка! Она страшная!
– Ты не можешь полюбить, и не стоит говорить, что не любишь то, что ты никогда не видел. И еще раз напоминаю: вы не должны называть ее женщиной-кошкой!
– Но как же нам ее тогда называть?
– Леди Мара!
– Это красивое имя! – сказала девочка. – Я буду называть ее леди Марой, и, может быть, тогда она покажет мне свое прекрасное лицо!
Мара, одетая и закутанная в белое, действительно стояла в дверном проеме, чтобы встретить нас.
– Наконец-то! – сказала она. – Долго не наступал час Лилит, но вот он и настал! Все случается когда-то. Все приходит. Я ждала тысячи лет – и не зря!
Она подошла ко мне, приняла из моих рук мое сокровище, внесла ее в дом и, вернувшись еще раз, взяла и принцессу. Лилит вздрогнула, но не сопротивлялась. Звери улеглись у дверей дома, а мы последовали за нашей хозяйкой. Малютки шли с похоронными лицами. Она положила Лилит на грубую скамью, стоящую в одном из углов комнаты, освободила ее и вернулась к нам.
– Мистер Уэйн! – сказала она. – И вы, Малютки. Я благодарю вас. Эта женщина не уступит, если вы будете вежливо с ней обращаться, следует быть пожестче.. Я должна сделать все, что могу для того, чтобы она раскаялась в том, что натворила.
Добросердечные Малютки жалостно засопели.
– Вы ее сильно накажете, леди Мара? – спросила девочка, о которой я уже говорил, вложив мне в руку свою маленькую ладошку.
– Да, боюсь, что я должна так поступить. Боюсь, она меня заставит это сделать! – ответила Мара. – Было бы жестоко наказать ее чуть-чуть. Потом придется повторять все сначала, так что ей будет только хуже от этого.
– Я могу остаться с ней?
– Нет, моя девочка. Она никого не любит, поэтому и не может быть с кем-то вместе. Есть только Один, кто может быть рядом с ней, но она не может быть с Ним рядом.
– А тень, что спустилась с холма, она может быть с ней?
– Великая Тень может быть в ней, но не может быть с ней, или с кем-нибудь еще. Скоро она узнает, что с ней рядом – я, но вряд ли ее это утешит!
– Вы ее очень глубоко поцарапаете? – спросил Оди, подходя ближе, и взяв ее за руку. – Пожалуйста, пусть из нее не идет красный сок!
Она взяла его на руки, повернулась спиной ко всем остальным, подняла ткань, скрывающую ее лицо, и вытянула вперед руки, держа в них Оди так, чтобы он мог рассмотреть ее как следует.
Если бы его лицо было зеркалом, я бы тоже увидел в нем то, что довелось увидеть ему. Мгновение он смотрел на нее, разинув рот, затем священное изумление появилось у него на лице и быстро сменилось выражением глубокого удовлетворения. С минуту он зачарованно смотрел на нее, а затем она опустила его на землю. Еще мгновение он стоял, глядя на нее снизу вверх, забывшись в созерцании, затем подбежал к нам, и в лице у него было что-то такое… Словно он узнал, что такое счастье, и не может выразить это словами. Мара поправила свое покрывало и повернулась к остальным детям.
– Перед тем как вы отправитесь спать, я должна покормить и напоить вас, – сказала она, – ваш путь был долог!
Она вынесла из дома хлеб и кувшин холодной воды и поставила перед ними. Они никогда прежде не видели хлеба, а этот был к тому же грубым и сухим, но они ели его без видимого неудовольствия. Прежде они никогда не видели воды, но они пили ее без колебаний, один за другим глотали ее с выражением счастливого изумления. Затем она увела в дом самых маленьких, все остальные стайкой отправились за ней. Они говорили мне потом, что она уложила их спать своими собственными ласковыми руками на полу на чердаке.
Глава 39
ТОЙ НОЧЬЮ
Для них та ночь оказалась беспокойной, и днем они рассказывали о ней странные вещи. То ли страх их снов преследовал их после пробуждения, не то их дневные страхи остались с ними в их грезах, спали они или нет, но им так и не удалось отдохнуть от этого страха. Всю ночь им казалось, что по дому кто-то ходит – кто-то бесшумный, кто-то страшный, кто-то, о ком они ничего не знали. Не было слышно ни звука, темнота сливалась с тишиной, и в этой тишине был ужас.
Однажды жуткий ветер наполнил дом, и перетряхнул все вверх дном, говорили они, так, что они дрожали и тряслись, словно напуганные лошади; но этот сквозняк не произвел ни звука, даже ни стона в той комнате, где все они лежали, и исчез, словно безмолвный всхлип.
Они снова попытались заснуть. Но снова проснулись от страшного толчка. Им показалось, что дом заполняет вода, та самая, что они пили недавно. Она била снизу и поднималась все выше и выше, и заполнила чердак почти до самого потолка. Но она произвела ничуть не больше шума, чем ветер, и когда она вытекла прочь, они улеглись спать в тепле и сухими.
В следующий раз они проснулись оттого, что, как говорили они, весь воздух, внутри и снаружи, был наполнен летающими котами. Они роились как пчелы, вверх-вниз, сновали вдоль и поперек повсюду, по всей комнате. Они выпускали когти, стараясь процарапать ночные рубашки, которые леди Мара надела на них, но никак не могли, и утром ни на ком из них не оказалось ни царапины. Лишь один звук за всю ночь достиг их слуха – где-то далеко в пустыне вдруг закричала огромная праматерь всех котов – должно быть, она звала к себе всех меньших (так думали они), так как внезапно все коты остановились и замерли. И вновь они быстро заснули и спали в этот раз до тех пор, пока не взошло солнце.
Таким был отчет детей о своих впечатлениях от этой ночи. Но я всю ночь напролет оставался с женщиной, укрытой вуалью, и с принцессой: я видел кое-что из того, что произошло; но большую часть лишь почувствовал; ибо вокруг меня происходило больше такого, что глазами не увидишь, но можно почувствовать и понять сердцем.
Лишь только Мара покинула комнату, где спали дети, мои глаза заметили белую леопардиху; я думал, что она осталась где-то сзади, но она была здесь, только забилась в один из углов. Вероятно, ее охватил смертный ужас от того, что она должна была увидеть. Лампа стояла на высокой каминной полке, и иногда комната казалась заполненной мечущимися тенями от света лампы, а иногда – какими-то расплывчатыми туманными формами.
Принцесса лежала на скамье возле стены и, казалось, ни разу не пошевелила ни рукой, ни ногой. Она словно замерла в зловещем ожидании.
Когда вернулась Мара, она передвинула скамью вместе с лежащей на ней Лилит на середину комнаты, затем села напротив меня, по другую сторону очага. Между нами теплился слабый огонек.
И что-то еще ужасное было там! Туманные тени загоготали и заплясали. Серебристое, как жук-светляк, создание выползло из их толпы, медленно пересекло глиняный пол комнаты и вползло в огонь. Мы сидели, не двигаясь. Что-то приближалось к нам.
Но прошли часы, близилась полночь, я ничего не менялось. Ночь была на редкость спокойной. Ни один звук не нарушал тишину, не было слышно ни треска поленьев в огне, ни скрипения половиц или балок. Время от времени я чувствовал, словно что-то поднимается, но где – в воздухе, в земле, в водах под землей, в моем теле или в моей душе, а может быть повсюду – я не могу сказать толком. Чувство, что я нахожусь на страшном суде, не покидало меня. Но я не боялся, так как меня перестало заботить то, что все равно придется сделать.
Внезапно я заметил, что уже полночь. Закутанная женщина встала, повернулась к скамье и медленно размотала длинные полосы ткани, которые скрывали ее лицо; повязки упали на землю, и она переступила через них. Принцесса лежала ногами к очагу; Мара подошла к ее голове и, повернувшись, встала перед ней. И тогда я увидел ее лицо. Оно было прекрасно; когда она говорила, ее лицо было бледным и печальным, полным той грусти, которой грустит душа и сердце; но не несчастным, и я понял, что оно никогда не будет несчастным. Огромные слезы текли по ее щекам; она смахнула их рукавом; выражение ее лица становилось все более и более спокойным, и вот она уже больше не плачет. Но, несмотря на то, что каждое ее движение было наполнено состраданием, она скорее казалась суровой. Мара положила свою руку на голову принцессы – на волосы, которые росли над ее лбом, наклонилась и дохнула ей на брови. Тело вздрогнуло.