Ленинградская зима, стр. 59
Этот в прошлом входил в подпольную организацию савинковцев, но каким-то образом ускользнул от скамьи подсудимых, на которую в 1925 году попала вся эта довольно большая действовавшая в Ленинграде контрреволюционная организация эсеров…
Наступил момент, когда Потапов закончил рассказ, вынул из кармана немецкое письмо и вручил его сидевшему напротив Алексею Дормидонтовичу. Но тот, не вскрывая, передал его Надеину.
Кузьма Кузьмич бегло просмотрел письмо.
«Господа, — говорилось в нем. — В сложившейся обстановке крайне важно собрать воедино все силы, способные содействовать укреплению нового порядка. В связи с этим мы приветствуем вас и выражаем надежду на ваше сотрудничество. Полковник Крафт».
Надеин отдал письмо Алексею Дормидонтовичу, вышел из ниши и, стоя посередине комнаты, сказал резким, отчетливым голосом:
— Вы сказали, что немцы вам до конца не поверили, но как же они после этого отпустили вас?
— На этот вопрос могут ответить только они, — ответил Потапов, разглядывая Надеина. Это был мужчина лет пятидесяти, с крупной головой, покрытой седым ежиком густых волос. На нем были синяя суконная гимнастерка с накладными карманами, галифе и высокие охотничьи сапоги. Выслушав ответ Потапова, он сказал:
— Да… несомненно… всю правду мы могли бы узнать только от них. — Он прошел к двери и оттуда сказал: — Прошу меня извинить, мне очень некогда…
В передней глухо стукнула дверь, и в комнате установилась тягостная тишина. Потапов взглянул на часы — до появления оперативной группы оставалось минут двадцать.
— Я огорчен не меньше, чем все вы… — начал он.
— Скажите, пожалуйста… — перебил его Анатолий Павлович. — Как выглядит наша земля… по ту сторону?
— Боже мой, разве это важно?! — воскликнул Алексей Дормидонтович, он был очень встревожен уходом руководителя.
— И еще один вопрос… — продолжал Анатолий Павлович. — Они все же собираются брать Ленинград?
— Полковник Крафт, вручая мне письмо, сказал: «До скорой встречи».
— Благодарю вас, — церемонно поклонился Анатолий Павлович. Потапов смотрел на него и старался понять: почему он полез в эту группу? Это еще предстояло выяснить.
Сегодня провожал на Смольнинский аэродром Лилю и Бориса. Начали наконец эвакуировать их театр.
Я сижу все в том же номере, а они уже ходят… по Москве! Трудно представить, что люди живут как-то иначе, чем мы здесь. Слабость. Голова… Да, отлет друзей.
Список улетающих утверждает Смольный. Норма груза на человека — закон. Один пожилой, как потом я узнал, известный ученый-химик, привез много лишнего груза и еще собаку, исхудавшего сеттера. Молоденький военный, сын этого химика, все уговаривал отца оставить собаку и часть вещей. Но тот упрямо повторял: «Нет, Рекса возьму и чемодан с бельем. Остальное — бросай, если хочешь…»
Среди пассажиров больше женщин и ребят. Были две беременные, их провожала женщина в шинели, врач наверное.
Ждали долго. Уже и разговаривать не могли. Я все думал о своих, отсюда они казались ближе, прямо рукой подать…
Прилетел самолет. Стали грузиться. Женщина-врач объясняла летчику, что делать, если в воздухе роды. Летчик смущался: «Знаю, уже было это».
Руководитель посадки велел химику убрать собаку из самолета. Химик стал ее вытаскивать. Она будто понимает — вырвалась, забилась за ящики и рычит.
Принесли больного мальчика — плачет. Собака рычит, лает… Летчик сказал: «Оставьте собаку, взлетим».
Стали прощаться. Лиля заплакала. Борис непроницаем.
Я рад за них, так рад!
Промчались с ревом истребители сопровождения. Самолет, переваливаясь, выкатился на взлетную дорожку.
Глава двадцать девятая
С начала декабря Кумлев жил на Чугунной улице Выборгской стороны.
Эта короткая улица шла вдоль железной дороги и отсюда, наверное, получила свое название. В былые мирные времена сюда загоняли товарные вагоны с грузом для ближайших заводов, и тогда здесь посвистывали маленькие паровозики, расталкивавшие вагоны, лязгали клыки сцепки и гудели рожки сцепщиков. В небольших деревянных домах, возле которых лежал рельсовый путь, жили люди, которые обслуживали эту ветку и работали на ближайших заводах. Но сейчас почти все дома были пусты, дощатая обшивка ободрана, не уцелело ни одно деревцо из тех, что когда-то шумели листвой в уютных палисадничках. Не спаслись от прожорливых печек даже вагоны, забытые на рельсах, от них остались одни железные скелеты с колесами, заметенными снегом.
Несколько дней назад сюда, к Кумлеву, перебрались из города Мигунов и Чепцов — жить в городе, не обращая на себя внимания, стало невозможно. Кумлев понял по-своему — опасно… Здесь место было надежнее. Дом стоял наискосок от мрачного здания больницы, недалеко от завода, на котором продолжалась какая-то работа. На этой окраинной улице люди встречались чаще, чем на иных проспектах в центре города, и появление на улице незнакомых людей никому не бросалось в глаза. У Кумлева была доверенность на проживание в доме родственника, карточки он получает по месту прописки — все в порядке. Гости имели надежные документы, но все-таки тревожно, когда все трое ночуют под одной крышей. Само ожидание без дела становилось тягостным, наводило тоску. Иссякли бесконечные разговоры о стратегии и тактике, за которыми Кумлев видел только желание его собеседников оправдать собственную пассивность.
Короткий день уже начался.
«Неужели и он пройдет бесцельно?» — думал Кумлев.
Он сидел за самодельным столом, положив перед собой большие узловатые руки. Лицо неподвижное, как всегда, но желвак, вздрагивавший у виска, выдавал раздражение — нервы у него тоже сдавали. Темные глаза из глубоких глазниц немигающе смотрели то на одного, то на другого из его сообщников. Чепцов сидел за столом напротив и сосредоточенно доедал крабов, выскребая ножом из коробки последние кусочки. Мигунов позавтракал раньше и теперь возился с печкой, сказав, что обожает это с детства.
Утро было морозное, ясное; низкое солнце смотрело в два маленьких замерзших окошка, наполняя комнату мягким светом. Мигунов разогнал печку вовсю, она гудела от бешеного огня — дров Кумлеву не жалко, этим добром он забил весь чердак. Но запас продовольствия таял на глазах, и впереди — никаких возможностей. Абсолютно ничего. Не пришлось бы таскать консервы через фронт.
— Я должен все-таки сказать, — нарушил молчание Кумлев, — что наш запас продуктов не бесконечен.
Чепцов поставил наконец свою коробку на стол.
— Это не очень тактично, Павел Генрихович, — сказал он. — Может быть, вы считаете, что я в этом виноват?
— Вы меня не поняли, — неторопливо, с неподвижным лицом ответил Кумлев. — Я все время думаю о деле. Нельзя затягивать все это…
— Предлагаете нам троим идти в атаку на Смольный? — спросил Чепцов, взглянув на Мигунова и приглашая его включиться в разговор. Но Мигунов молчал, ему осточертел этот бесконечный спор.
— Я согласен: сейчас нет ситуации для вооруженного выступления, — продолжал Кумлев. — Но у нас есть взрывчатка, мины, нас трое здоровых, сильных мужчин, мы можем сделать очень многое — например, оставить город совершенно без воды и света, взорвать мосты! Мы должны сделать это, а потом вы уйдете через фронт. Уверен, гарантирую: вас встретят там, как героев.
— Мне нужна не слава, а разумное дело, — вяло ответил Чепцов.
Полковник Мигунов сидел перед печкой на поваленном табурете и задумчиво смотрел на беснующееся пламя. Он был согласен с Кумлевым — жажда мести большевикам звала его к действию, и он готов был сделать то, что предлагал Кумлев. Но он слишком долго служит немцам, чтобы не знать их болезненную нетерпимость ко всему, что не указано в плане, инструкции или каком-нибудь еще официальном документе.
— Я только против самодеятельности, — произнес Мигунов, не отрывая взгляда от пламени. — Надо послать полковнику Акселю подробную радиограмму. Обрисовать обстановку и предложить диверсионный вариант.