Звери дедушки Дурова, стр. 13

30 декабря мне пришло в голову погадать. Папа и мама рано легли спать. В комнатах потушили свет.

Долго сидела я на кровати молча; мне не хотелось спать, несмотря на то, что было уже 11 часов. Я встала и на цыпочках вышла из комнаты, прошла в посудную и, взяв два прибора, свечу и зеркало, пошла в греческий зал, где была наша столовая.

Поставив приборы и свечу на стол, я стала смотреть по сторонам. Дверь в музей отца была открыта, и чучела на стенах нелепо обрисовывались.

Сев с ногами на стул, я стала ждать, что будет. Мысли мои были далеко; я совсем забыла, где я и почему тут сижу.

Внезапный стук в дверь заставил меня вздрогнуть, оторвав от мыслей. Я осмотрелась кругом. Погруженные в мрак высокие своды зала с мраморными колоннами казались мне таинственными… От колонн и мраморного пола веяло могильным холодом. Зловеще смотрели со скал чучела животных, а скелет морского льва точно шевелился, оживал…

Стук повторился. Дрожь пробежала по моей спине; руки задрожали; холодные капли пота выступили на лбу. Я взглянула в зеркало, и мне сделалось еще страшнее…

Не смея оборачиваться, я смотрела в зеркало и невольно прислушивалась к малейшему шороху. И вдруг я услышала, что ручка двери тихо, скрипя, зашевелилась… Вот скрипнула дверь и чуть приоткрылась; наступила гробовая тишина, в которой, мне казалось, я ясно слышу биение моего сердца… Страх сковал меня по рукам и ногам…

Из зеркала на меня смотрели два блестящих желтых глаза… Часы гулко пробили двенадцать…

В следующий момент две замшевые лапки обвили мою шею, и пушистая головка легла мне на плечо.

Тяжело дыша, встала я со стула, держа на руках маленькую лемуру, и вышла из комнаты.

Утром я проснулась с тяжелой головой и, как сквозь сон, вспоминала ночное происшествие».

Летом 1914 г., перед самой войной, я поехал за границу, куда ездил лечиться каждый год. Перед отъездом я зашел попрощаться с моими зверьми.

Слон долго не отпускал меня, держа мою руку своим хоботом, и две мокрые полоски от слез обозначились на щеках его…

Но еще трагичнее была разлука с лемурой. Когда я прощался с нею, она как-то особенно ласково положила свою бархатную головку ко мне на плечо, и в ее глазах виднелась такая печаль, что мне невольно стало как-то не по себе.

— Ты что, Варичка? — пробовал я успокоить ее, гладя по головке и по спинке.

Золотистые круглые глазки лемуры смотрели на меня, как будто что-то хотели сказать; лемура стала мне лизать руки и шею…

Я уехал; война надолго задержала меня за границей, и я не скоро попал домой.

Что сделалось с моей лемурой? Тяжело описывать трогательный конец этого маленького, нежного создания. Я и не подозревал, что она так любит меня…

Я уехал, а она сидела неподвижно по целым часам, как изваяние, устремив глаза в одну точку. Она тосковала обо мне и не хотела брать пищи… Она ничего не ела и околела от тоски и голода…

Слон Бэби

Его привезли в небольшом ящике, скрепленном железным каркасом. Наверху, в маленькое окошечко ящика, часто высовывался кончик хобота.

Когда его вывели из ящика, он едва держался на ногах.

— Это карликовый слон. Он уже почти взрослый. За маленький рост я назову его Бэби, — сказал я, выпуская из тюрьмы маленького слона.

Так и укрепилась за ним кличка «Бэби», что по-английски значит «дитя».

Ему тотчас же была принесена рисовая каша и ведро молока, — и слон торопливо, заворачивая боком хобот, загребал рис и отправлял его себе в рот.

Хобот играет большую роль в жизни слонов: он служит для них и органом осязания и чем-то вроде человеческих рук или щупальцев у некоторых животных. Бэби брал пищу, хоботом ощупывал предмет, хоботом ласкал. Он скоро привязался ко мне и, лаская, ощупывал хоботом мои глаза, но, несмотря на то, что он старался делать это нежно, подобные слоновьи ласки мне причиняли такую боль, что я должен был от них отстраняться.

Достался мне Бэби, как оригинальный «карликовый» слон от знаменитого Гагенбека. Скоро я стал подозревать, что обманут.

Прошло три месяца, а мой карлик сильно вырос и прибавился в весе. Он уже не двигался под давлением моего пальца и стал проявлять свой нрав: капризничал, как маленький ребенок, тянулся к электрической лампочке, рискуя обжечь свой нежный хобот.

Очевидно, я был обманут ловким спекулянтом. Он продал мне не карликового слона, а обыкновенного шестимесячного слоненка, да и существуют ли на свете карликовые слоны — это еще вопрос.

Где была родина Бэби, кто были его родители — я никогда не узнал: слоны не родятся в неволе, и ни одному естествоиспытателю до сих пор еще не удавалось ни разу видеть рождения слона.

Смешно было наблюдать, как это тяжелое, громадное животное проявляет ребяческую потребность шалить и резвиться.

Я позволял Бэби играть днем на пустой арене цирка, следя за ним из ложи.

Стоя одиноко среди арены, слоненок сначала не двигался, растопырив уши, мотая головой и косясь по сторонам. Но я крикнул ему ободрительно:

— Бравштейн! [13]

И слоненок медленно задвигался по арене, обнюхивая хоботом землю. Но на земле не было ничего, что ему интересно было отправить в рот, ничего, кроме земли, опилок, и Бэби стал играть на арене, как играют в песок маленькие дети: он хоботом сгребал землю с опилками в кучу, помогая в то же время себе передней ногой, потом подхватывал часть земли из кучи хоботом и осыпал ею себе голову и спину, обсыпался и встряхивался, наивно хлопая ушами-лопухами. Потом он стал опускаться на арену, подгибая сначала задние, потом передние ноги и лег на живот. Лежа на животе, Бэби дул себе в рот снова загребал землю и обсыпал себя. Он, видимо, наслаждался игрою: медленно переваливался на бок, хоботом возил по земле, разбрасывая землю во все стороны.

Навалявшись вволю, Бэби, по обыкновению, подходил к ложе, где я сидел, и протягивал хобот за лакомством. Когда вместо сахара я давал ему клок сена или соломы, то он, повертев его, разбрасывал по земле.

Но стоило мне только встать в ложе и сделать вид, что я ухожу, как у слона сейчас же менялось настроение. Он тревожно бежал за мною, боясь остаться на арене один.

Одиночества Бэби не переносил совсем. Он топорщил уши и ревел. С ним в слоновнике обязательно должен был ложиться служащий, иначе слон ревом своим не дал бы никому покоя.

Чем больше слон рос, тем сильнее развивалось это чувство. Даже днем, оставаясь долго один в стойле, он сначала лениво играл хоботом своей цепью, которой он был прикован к полу за заднюю ногу, и начинал тревожиться и шуметь. Впоследствии, переезжая из цирка в цирк, я ставил в стойла возле Бэби с одной стороны — верблюда, с другой — ослика. Делалось это для того, чтобы отгородить стоявших в конюшне лошадей, которые боялись слона, брыкались и становились на дыбы.

Бэби так привык к своим соседям, что когда, во время представления, приходилось брать верблюда или осла на арену, слоненок ревел и изо всех сил натягивал цепь, стараясь бежать за ними.

Звуки, которые издавал Бэби, выражая свое неудовольствие, были очень забавны. Прижав уши и хвост, он начинал особым образом гудеть. Этот звук очень напоминал басовый голос органа.

Так Бэби ворчал и жаловался на свою судьбу.

Он с каждым днем сильнее привязывался к своим соседям. Особенно подружился он с осликом, часто просовывал хобот через перегородку стойла и нежно ласкал им ослиную шею и спину.

Раз ослик Оська заболел желудком; ему не дали обычной порции овса. Он стоял в стойле, уныло опустив голову. А рядом Бэби, наевшись досыта, баловался с сеном: то клал его в рот, то вынимал, крутя им во все стороны. Шаля, Бэби случайно протянул хобот с сеном к ослику. Оська не зевал, схватил сено и стал его жевать.