У последней черты, стр. 103
Нелли, стоя спиной к столу и опершись на него руками, с минуту молча смотрела на него.
Она сама не могла бы сказать, что чувствовала в эту минуту. Ей не показалось странным, что он пришел:
страшная, почти безумная радость охватила ее, но ни на одно мгновение ей не пришло в голову, что она изменит свое решение. Она даже взглянула на стенные часы, чтобы узнать, не опоздает ли к доктору Арнольди. Это было похоже на то, что чувствует человек, приговоренный к смертной казни, при последнем свидании с самым дорогим и любимым, кого он уже все равно не увидит никогда больше.
Она долго жадно смотрела на его измученные, лихорадочные глаза, на эту странную, незнакомую бородку, на все его худое, так страшно изменившееся, бесконечно милое и дорогое ей лицо. И вдруг, в одно мгновение, какой-то тайной внутренней силой поняла все, что он пережил за эти дни. То, что произошло между ним и Михайловым, стало ей ясно до боли, и страшная жалость, похожая на отчаяние, потрясла ее.
— Зоря! Зоря! — крикнула она горестно, шагнула два шага навстречу и протянула руки.
Арбузов дико, почти с испугом взглянул на нее, увидел, что глаза ее полны слез, жалости и любви, уронил фуражку и подхватил Нелли, почти упавшую ему на руки.
— Зоря! — тихо бормотала она, пряча голову у него на плече и судорожно охватывая его шею тонкими гибкими руками.
И вдруг почувствовала, что сильные руки подымают ее на воздух.
Все пережитое Арбузовым ревность, злоба, отчаяние, кошмар той страшной ночи, тонкий заячий крик, который неотступно звенел у него в ушах, все исчезло, растаяло в потрясающем порыве радости, страсти, нежности и любви. Он носил Нелли по комнате, как ребенка, укачивал, целовал в грудь, руки, колени и только повторял как сумасшедший:
— Неллечка… моя Неллечка!.. Солнышко мое!.. Нелли была чуть ли не выше его ростом, ему неудобно было держать ее на руках, и это было немножко смешно, но Арбузов не замечал этого.
— Пришел ко мне?.. Таки пришел!.. Бедный мой, милый, шептала ему на ухо Нелли и жгла лицо горячим сухим дыханием. Чувствуя запах ее волос и тела, оторвав ее от земли, Арбузов как будто свирепел от счастья и все сильнее и сильнее сжимал ее в руках.
— Так любишь меня?.. Любишь?..
Она не сопротивлялась, когда он опустил ее на кровать, прямо поверх строгого, белого, совсем девичьего одеяла, и только смотрела на него огромными, сверкающими от счастья глазами.
XXVIII
Это кончилось так же внезапно, сразу, как будто вспыхнул и сгорел дотла сухой костер, и они опомнились, сами не понимая, как это случилось.
Нелли лежала на кровати, и по всей подушке были разметаны ее сухие цепкие волосы, а лицо казалось темным и глаза усталыми тихой блаженной усталостью.
Арбузов сидел рядом, на краю кровати, в неудобной и напряженной позе, тяжело и нервно дыша, с прилипшими ко лбу черными волосами.
Что-то странное делалось в нем: с невозможным сознанием какого-то страшного крушения в душе, вдруг опустелой, он растерялся.
Все было кончено. Свершилось то, к чему он стремился столько времени, что наполняло его душу и тело, ради чего он не остановился ни перед чем. Тело ныло, сердце колотилось в груди, и безумное, непонятное отвращение липко и гадко подымалось во всем существе его. Ни счастья, ни восторга, ни страсти не осталось в нем… Ничего, кроме усталости и отвращения, кроме неудержимого желания куда-нибудь уйти от нее и сознания невероятной и непоправимой внутренней катастрофы. Дико и нелепо было, что он столько страдал, ненавидел и любил только для этой мгновенной сгоревшей вспышки животного удовлетворения, после которой ничего не осталось.
Арбузов боялся взглянуть на Нелли, чтобы она не увидела отвращения у него в глазах.
А она не понимала ничего, прижимая его большую потную ладонь к своей груди обеими горячими руками, и закрывала глаза в блаженной, сладостной истоме счастья.
Ему было противно ее горящее лицо с еще сладострастным выражением, с красными щеками и волосками, прилипшими к вискам от пота, было противно ощущение ее мягкой груди, под которой чувствовалось учащенное биение сердца, было противно собственное тело, как-то вдруг распустившееся и ослабевшее, было омерзительно гадко ее и свое платье.
Арбузову казалось, что самый воздух вокруг них пропитан чем-то отвратительным, и болезненная тошнота подкатывалась к горлу.
«Что же это… что?» — с ужасом, чувствуя, что стремглав летит в какую-то бездну, растерянно спрашивал себя Арбузов.
И вдруг явственно услышал над самым ухом тоненький жалобный заячий крик…
«Сергей! — с бесконечным отчаянием, раскаянием и тоской пронеслось у него в голове. — Что же я сделал!..»
Нелли приподнялась, и две тонкие гибкие руки охватили его шею, как давеча, когда она бросилась к нему неожиданно для них обоих. Но это было уже другое бесконечно нежное, интимное и благодарное объятие… Арбузов вздрогнул от него, как от прикосновения гадины.
Мой, мой!.. Теперь уж ты мой навсегда! — прошептал ему какой-то другой, не Неллин, мягкий, откровенно бесстыдный голос. — Ты останешься у меня, да?.. Я тебя никуда, никуда теперь не пущу!.. Она ласкала его, гладила по волосам, по лицу, по отросшей, забавлявшей ее бородке, сама тянулась к нему вся, мягкая, горячая и безвольная, покоренная страстью.
— Да, да… конечно… — бормотал Арбузов и с ужасом спрашивал себя, что же делать теперь, как сказать, как объяснить ей то, чего он и сам в себе не понимает.
На мгновение у него была мысль притвориться и даже опять начать ласкать ее, чтобы она не догадалась, что он почувствовал, что это невозможно, что все тело его сжимается холодной судорогой отвращения, а вынужденное, насильное объятие вызывает безумную злобу, так что хочется схватить за горло и задушить ее.
— Останешься?.. Не уйдешь от меня? — стыдливо и радостно спрашивала Нелли.
— Да, да… — бормотал Арбузов и вдруг неловко, выдавая себя странным фальшивым голосом, нелепо, деловито и даже конфиденциально сказал: Только я не знаю… мне, видишь ли, сегодня надо непременно быть на заводе, Наумов ведь уехал, знаешь…
«Что я говорю!» пронеслось у него в мозгу, но он уже не владел собою и терялся все больше и больше.
Но Нелли еще не поняла его.
— На завод?.. Никакого завода!.. Не пущу!.. Вот еще! — вскрикнула она с кокетливой повелительностью, притворно-капризным — как ему показалось — до противности не идущим к ней тоном.
— Нет, ей-Богу, надо ехать! — все глубже и глубже падая в пропасть, возразил Арбузов.
И, должно быть, в его голосе на этот раз слишком явно прозвучали тоска, отвращение и досада, потому что Нелли вдруг медленно опустила руки, соскользнувшие с его плеч, как мертвые змеи, и черные, широко раскрытые глаза с испугом и недоумением, медленно отодвигаясь, взглянули ему прямо в душу.
Под тяжестью этого взгляда Арбузов потупился. В голове у него был какой-то туман, в ушах звон, в котором смутно и бессознательно опять чудился ему жалобный заячий крик вдали.
— Зоря! — неуверенно и глухо, как бы пугаясь мысли, мелькнувшей в ней, проговорила Нелли. Он заметался в тоске, избегая ее взгляда.
— Нет, в самом деле… да и неудобно будет!.. Она как будто обрадовалась чему-то, и лицо ее просветлело на мгновение.
— Милый… мне теперь все равно… пусть!
— Нет, право… неудобно… Я лучше как-нибудь… в другой раз! — пробормотал он, и все ухнуло в нем от этой последней, непонятно выскочившей, невозможной, нелепой фразы.
«Конец!» зазвенело у него в голове, и Арбузову показалось, что пол под ним медленно опустился куда-то вниз.
— Как… в другой раз? — растерянно переспросила Нелли, отодвигаясь все дальше и дальше.
Ее огромные, казалось, покрывшие все лицо глаза смотрели на него с ужасом, и видно было, как все глубже они проникают в его душу.
Арбузов вскочил, не зная, что делать, чуть не крича от боли и отчаяния.
Ну, чего ты так?.. Мне же в самом деле надо… Вот смешная! — помимо его воли, словно чужой, говорил его голос, вдруг ставший каким-то разухабистым, точно у загулявшего купчика.