Бледно-серая шкура виновного, стр. 13

— Тормози, — приказала она.

Я нашел место, где можно было остановиться, на травке между двухполосным шоссе и каналом. Она отстегнула ремень безопасности, экспансивно рванулась, крепко меня обняла, крепко поцеловала, весело сверкая глазами в сгущавшихся сумерках.

Потом пристегнула ремень и сказала:

— Поехали. Я поехал.

— Очень мило, независимо от причины.

— Просто день очень длинный, а отчасти за то возвращение на яхте, за кофе. И за то, что ты жутко, чертовски зол, потому что теперь уже редко встречается настоящая злость. И за то, что оценил омелу. А главное — за то, что ты такой, какой есть, совершаешь безумные вещи и один раз позволил мне быть… Санчо Пансой.

— Только будь, ради Бога, не Санчо, а Санчей!

— Естественно.

Глава 5

Въездные ворота были очень широкими, очень высокими, свет прожектора сверкал на чистой белой краске вывески «То-Ко Гроувс инкорпорейтед», свисающей на цепях с верха арки.

Было четверть десятого. Мы останавливались в Окичоби и наспех перекусили свежими окунями, зажаренными в кукурузной муке на свином сале. Я свернул на усыпанную гравием подъездную дорогу, и свет фар выхватил выступившую из тьмы фигуру, которая остановила меня небрежным взмахом руки. Фермерская шляпа, выцветшая синяя рабочая куртка из грубого хлопка, джинсы. Подойдя к дверце машины, фигура произнесла:

— Мистер Макги? Я — Конни Альварес.

Я вылез, оставив дверцу открытой, пожал ей руку, представил Пусс. Протягивая ей руку, Конни наклонилась, потом снова выпрямилась. В ярком свете я как следует ее разглядел. Сильная с виду женщина, плотная, плечи широкие, обветренное лицо без косметики, очень красивые темные глаза с длинными ресницами.

— Вы помогли бы им, если бы они попросили, Макги?

— Всем, чем бы мог.

— Я тоже. Гордость. Их поганая гордость с негнущейся шеей. Сколько хороших людей погубила гордыня! Она в доме, сидит наверху, думает, будто на нее крыша рухнула. Не знает, что не только крыша и труба, а само чертово небо рухнуло на нее, и настал тот гнусный момент, когда придется рассказать ей об этом. Что случилось?

— Он лежал на спине на земле, и около пятисот фунтов металлолома свалилось на него с высоты десять футов. Думаю, на голову и на грудь. Я не видел его, а может, и не узнал бы, если увидел.

— Господи Иисусе, вы не стесняетесь в выражениях!

— А вам этого хочется?

— По-моему, вы меня уже хорошо поняли, могли бы не спрашивать. Это пытаются выдать за несчастный случай?

— За самоубийство. Предположительно он пропустил проволоку в стопор храповика, лег и дернул. Когда вчера утром его обнаружили, проволока еще была прицеплена к стопору и намотана у него на руке.

Внезапно на моем запястье сомкнулись сильные загорелые пальцы.

— О Боже милостивый! Он получил записку, которую она ему оставила?

— Нет.

Я услышал глубокий вздох.

— Это могло его доконать. Только это могло толкнуть его на самоубийство. По-моему, я достаточно хорошо его знаю. Я знаю, как много значила Джан для несчастного здоровенного славного парня.

— Даже это его не толкнуло бы, Конни. По крайней мере, не на такой способ. Его убили. Но нам придется скушать легенду о самоубийстве. Нам всем. Мы должны вести себя так, словно верим.

— Зачем?

— Как вы думаете?

— Я думаю, ни к чему пользоваться любительским талантом, если можно нанять профессионалов.

— На этот счет можете не беспокоиться, миссис.

— Обсудим после того, как сообщим прискорбные известия. — Она снова резко нагнулась к машине:

— Эй, девушка! Вы дрожите? Скулите, сопите и так далее?

— Позаботьтесь о себе, леди.

Конни выпрямилась, запрокинула голову, и послышался отрывистый невеселый смешок.

— Похоже, вы оба что надо. — Она сдвинула вперед мое сиденье, пробралась на заднее, шурша брошенной на пол оберточной бумагой. — Поехали, Макги. Свет на воротах выключается в доме.

Я не был готов ни к тому, что пришлось ехать полмили, ни к виду дома, огромного, длинного, низкого, с эффектными линиями крыши, напоминающими об отелях типа «Холидей», построенных Фрэнком Ллойдом Райтом [14]. Конни посоветовала оставить машину за углом.

— Я попрошу своих помощников позаботиться о машине и загнать ее в гараж. Вам одну спальню или две?

— Две, пожалуйста, — попросила Пусс.

— Хорошо, что топочущее стадо угомонилось. Трое ребятишек Джан и двое моих. — Она взглянула на звезды, мы расправили плечи и пошли обрушивать на Джанин небо, навсегда менять ее мир и душу.

В половине второго ночи Пусс, зевая, медленно вышла в большую гостиную. Мы с Конни давно сидели в темных кожаных креслах перед толстым сосновым поленом, которое слабо потрескивало в огромном камине из белого ракушечника. Наговорились мы достаточно.

— По-моему, до позднего утра с ней все будет в порядке, — объявила Пусс.

— Мария на всякий случай посидит рядом.

— Она там, Конни. Если Джан проснется, Мария нас разбудит. Только вряд ли.

Пусс направилась к небольшому бару в углу, бросила в невысокий широкий стакан два кубика льда, плеснула бренди, подошла, пододвинула ближе ко мне скамеечку и села, прислонившись головой к моему колену. Зевнула еще раз и продолжала:

— Все старалась быть чертовски храброй. Не хотела разрядиться, никак не хотела, а потом все-таки поплакала. И это самое лучшее. Вы уже всех обзвонили, Конни?

— Дозвонилась шерифу, сказала, что она знает, что она спит, что я перезвоню утром, сообщу о ее дальнейших планах. Дозвонилась до ее родных, успокоила. Завтра она им сама позвонит. И надо сказать мальчикам.

— Джан велела не говорить, — предупредила Пусс. — Считает, что это ее дело. Она постоянно переспрашивает, откуда нам может быть точно известно, что он так и не получил ее записку.

Конни поболтала лед в своем стакане и со стуком поставила стакан на столик:

— Знаете, чего я забыть не могу? Не могу, никогда не забуду. Пять лет прошло, а я живо помню. Каждое произнесенное слово. Типичная склока. У нас с Томми таких были сотни. Вопли, проклятия, но по-настоящему это все не имело значения: мы оба твердо придерживались своего мнения. Не важно, из-за чего мы в то утро скандалили. Когда он хлопнул дверью, я рванулась, распахнула ее и крикнула вслед: «Не особенно торопись возвращаться!» Может быть, он не слышал меня. Он в то время уже завел джип. И больше не вернулся. Не заметил открытого сточного люка, свалился туда, прожил в больнице два дня и две ночи, не приходя в сознание, а потом умер. — Она поднялась с вымученной улыбкой. — Чувство вины. Вот с чем они вас оставляют. Завтра тоже будет долгий и трудный день, ребята. Спокойной ночи.

Я уже провалился в сон, когда кровать прогнулась под тяжестью тела Пусс. Она пробралась под простыню, под одеяло, прижалась ко мне, длинная, теплая, хрупкая, нежная. От ее плоти мою ладонь отделяла легкая, словно шепот, ткань.

— Просто обними меня, — шепнула она. — Ночь кажется слишком темной для одиночества.

Слова звучали неразборчиво, ритм дыхания очень скоро сменился, оно стало глубже, обнимавшие меня руки упали.

Через три дня, в четверг, вскоре после полудня мы вчетвером поехали в Саннидейл. Конни Альварес вела переднюю машину, черный, заляпанный грязью «понтиак» недавней модели с мощным мотором и откидным верхом. За ней сидела Джанин. На прямых отрезках дороги я изо всех сил старался не упускать их из виду. Пусс то и дело вполголоса упоминала «Дейтону» и «Себринг» [15].

— Все это кажется полным безумием, — сказала она. — Ты действительно думаешь, будто этот забавный с виду старичок судья знает, что делает?

— Этот забавный с виду старичок судья Руфус Веллингтон знает, что делает каждый. И каждое утро пристально оглядывается по сторонам. — Я в последний миг затормозил, успел повернуть взятую напрокат машину и устремился вперед за далекой точкой, предположительно «понтиаком». — Есть какие-нибудь вопросы по поводу твоей маленькой роли?