Вдовы, стр. 30
— А меня и так никто не тронет. — Он улыбался все шире. — Теперь оружие только у меня. (И это тоже было верно.)
— Эх ты, я думала, что тебе можно верить, — сказала она. — А выходит — нет.
— Можешь мне верить. Расстегни блузку.
— Нет.
— Расстегни же свою проклятую блузу, — настойчиво прошипели сзади. Но она пропустила это мимо ушей.
— А я вот уйду сейчас, и все, — заявила она. — Ты свое слово нарушил, вот я и ухожу. И уж теперь не могу гарантировать, что эти люди ничего с тобой не сделают, когда я уйду.
— Ничего не сделают, револьвер-то у меня.
— В холле есть другие, — сказала она. — Теперь я ничего не обещаю. Ухожу.
Она заколебалась.
— Ну, пожалуйста, — попросил он.
Их глаза встретились.
— Ведь ты обещала.
Она знала, что именно обещала. Что никого не тронут. Что войдет к нему, если он положит оружие на пол. Дала ему слово. Она была человеком слова.
— Положи револьвер.
— Убью, если не войдешь.
— Положи оружие.
— Убью.
— А тогда как же я смогу войти? — изумленно спросила она, и старик рассмеялся: неожиданно абсурд положения дошел до него.
Если он ее убьет, она же просто не сможет войти! Только и делов. Она тоже расхохоталась. Сначала застенчиво, а потом в открытую в полный голос засмеялись и боевики. Эйлин услышала, как в холле сказали драматическим шепотом: «Они смеются!..» Кто-то переспросил также шепотом: «Что?!» И это тоже было смешно. «Центурионы» в своих пуленепробиваемых доспехах, вооруженные до зубов, падали от смеха. Это было, как если бы вдруг выяснилось что их всемогущий Цезарь — жалкий импотент. Правда, теперь уже и сами без оружия, — все пистолеты и автоматы на полу, — сморенные жарой в душной тесноте, они буквально гоготали и ржали, воображая, насколько это было бы глупо: если бы немощный старец действительно убил огненноволосую и таким образом лишил ее возможности войти к нему. И старик думал о том же самом. Как глупо все оно вдруг обернулось. Он также подумывал, не лучше ли потихоньку положить этот револьвер наземь, отделаться от него, избавиться от всех дров, которые он тут наломал; его голубые глаза повлажнели, слезы смеха стекали по морщинистым щекам на бороду... Внизу снова раздался шепот, выдававший скорее удивление, нежели растерянность.
— О, дорогой мой, — произнесла Эйлин, смеясь.
— О, Диос мио, — сказал старец, тоже смеясь. — Боже, Боже ты мой...
Любой из боевиков мог пристрелить его сейчас, как рябчика. Он опустил руку с револьвером, тот мирно лежал на его коленях. И ни для кого он теперь не представлял никакой опасности. Эйлин сделала пробный осторожный шаг вперед, стараясь схватить револьвер.
— Нет! — вскрикнул старик и вновь прицелился ей в голову.
— Ай, да брось ты, — сказала она, скорчив разочарованную гримасу, как маленькая девочка. — Давай-ка его сюда.
Он посмотрел на нее. Слезы все еще текли по лицу, он думал, как смешно было все еще минуту назад.
— Мистер Вальдез!
Он смотрел на нее.
— Пожалуйста, разрешите мне взять револьвер.
А он по-прежнему глядел на нее в упор, теперь уже всхлипывая. Тоскуя по недавнему веселью. И по всем дням, которые он провел на пляже столько лет назад...
— Ну, пожалуйста, — тихо сказала она.
А он вспоминал всех этих хорошеньких маленьких девчонок... Их уже давно не было... Они ушли так давно, так далеко...
Он согласно кивнул.
Она протянула руки, ладонями вверх.
Он положил револьвер на ее ладони.
Их глаза встретились.
Она вошла в квартиру, небрежно держа револьвер, стволом вниз. Потом наклонилась к старику, к этому немощному, старому, плачущему человеку, поцеловала его в заросшую мокрую щеку, прошептав «спасибо», и подумала, что все-таки сдержала свое слово.
Глава 7
На календаре — 25 июля, в палате медсестер клиники Фэрли Дженерал, — это в центре города, на улице Меридин, — часы показывали десять утра. Глория Сэндерс была вся в крови. Кровью не только была забрызгана белая униформа Глории, кровавые пятна виднелись и на светлых волосах, и на лице. Глория Сэндерс только что пришла из реанимационного отделения, куда час назад поступил истекающий кровью пациент. С бригадой медсестер и под руководством ординатора травматологии Глория делала отчаянные попытки остановить хлещущую кровь. Она была везде: на столе, кушетке, на стенах — везде, везде... За всю свою практику Глория ни разу не встречала человека, так неудержимо истекающего кровью.
— Его ударили ножом, — сказала она Карелле и Брауну. — Он пришел сюда с лентой лейкопластыря на ране. Едва мы сняли повязку, как он буквально стал фонтанировать.
Ей до смерти хотелось курить, и она им это сказала. Но уставом клиники курение было строго-настрого запрещено, хотя те, кто устанавливал здесь эти правила, никогда не работали в реанимации и не видели столько крови, сколько сегодня довелось увидеть Глории. А взять, к примеру, вчерашнего мальчишку, который упал под вагон подземки, и ему отрезало обе ноги выше колен. Это просто чудо, что оба остались живы... А ей, видите ли, какой-то паршивой сигареты выкурить не положено.
Явное пристрастие Артура Шумахера к голубоглазым блондинкам прослеживалось с давних пор. Глаза его бывшей жены, казалось, были из кобальта, а волосы, вызывающе рыжего колера, выдавали тесное знакомство с химией. Стройная, высокая, Глория разительно напоминала одну из своих дочерей, ту, что полицейские уже допрашивали, но сама она была куда более твердым орешком. Что ж, она здорово намаялась в этой жизни — это просто было написано на ее лице и на всем облике. Это была песнь умирающего лебедя. Жизнь доставила ей больше боли и бед — об этом говорили глаза Глории Сэндерс, — чем потеря крови после удара кинжалом.
— Итак, чем могу быть полезна? — спросила она, и слова эти прозвучали с нескрываемой неприязнью и открытым вызовом. Вес я повидала, чего только не делала в жизни, так что берегитесь, мальчики... Да я вас одним только взглядом могу пнуть в печень почище, чем каблуком. Ее глаза изучали их, как могло показаться, с неохотой и ленью. Огненные волосы напоминали хорошо начищенную медь, а короткая стрижка, открывающая затылок, придавала ей строгий и неприступный вид. Да уж, это не был «блондинистый мед» волос ее дочери Лоис. Выйди такая женщина ночью вам навстречу, вы ее увидите за квартал. Она странным образом напомнила Карелле тюремных «марух» с вытравленными перекисью волосами. Он знавал таких...
— Итак, чем могу служить?
— Миссис Сэндерс, — сказал он. — Мы сегодня пошли...
— Мисс Сэндерс, — поправила она.
— О, извините, — произнес Карелла.
Она поморщилась, издав подобие глухого недовольного рыка.
— Мы пошли, — продолжал Карелла, — этим утром на квартиру вашей дочери. Что на Родмэн-стрит.
Она не спускала с него глаз.
— По ее адресу, — уточнил Браун, — который у нас был.
— И смотритель сказал, что не видел ее уже несколько дней.
— Бетси, — сказала она, кивнув.
— Да.
— Ничего удивительного для меня. Бетси налетает и улетает, словно ветер.
— Нам очень хотелось бы поговорить с ней, — сказал Карелла.
— Зачем?
Она сидела, чуть подавшись вперед, в кожаном кресле. Стены палаты были выкрашены в белый цвет... Глория не успела вымыться перед их приходом. Сгустки крови даже в волосах и на всей униформе, даже на белых туфлях. Браун это ясно разглядел. Он старался представить себе жертву, столь обильно истекающую кровью. Почти все они, а он таких повидал, были уже на том свете.
— Мы так понимаем, что она не ладила с вашим бывшим мужем, — сказал Карелла.
— Ну и что? Я тоже не ладила.
Опять — вызов. Понимай так: ага, вот почему вы здесь? Потому что я не ладила с мужем, который уже мертв, четыре пули в черепе. Так?
— Это правда, — сказал Карелла, — что ваша дочь...
— Она его не убивала, — спокойно вымолвила Глория.
— Никто и не говорит, что убивала.