Волчье море, стр. 62

В черной, как уголь, земле, рассеченной лентой воды чернее старого железа, черной, как белый свет для слепца, я увидел, как пыль кружится вихрем, подобно джинну с вороньими перьями, бешено и беззвучно. Я стоял там, а река текла мимо, не издавая ни звука, а на другом ее берегу собирались темные фигуры с бледными лицами. Все мертвецы, каких я знал.

Эйвинд и Эйнар, Скапти Полутролль, до сих пор с копьем во рту. Колченог — тут я ощутил укол в сердце, ведь никто из нас на самом деле не видел, как он умер, а его, верно, повалили, затоптали и зарубили.

На моем берегу возник Косоглазый, забрался в лодку, которая появилась из ниоткуда. Поглядел на меня, склонив голову набок, и я различил громадный лиловый синяк у него на шее. Я сообразил — уж не знаю как, — что он просунул голову между прутьями клетки и сломал себе шею.

— Было больно? — спросил я.

— Будет больнее, — ответил он, садясь в лодку, и та поплыла прочь, обдав мое лицо брызгами, ослепив меня, будто слезами, так что я уже не различал толком другой берег и не мог бы поклясться, что видел, как кто-то выпрыгнул впереди толпы мертвецов.

Бледное лицо, бледная кожа, бледные волосы. И никакого рунного меча.

Я проснулся и увидел над собой Козленка и Ботольва. У мальчишки еще капало с той ладони, какой он плеснул на меня водой.

— Тебе снился Старкад, — утвердительно сказал Ботольв. — Уж лучше он, чем та ведьма Хильд.

Я кое-как поднялся, ощущая, как остывает пот на теле. Ятра Одина, и откуда всем ведомы мои сны? Они что, отражаются над моей головой, как лица в озере?

— Это было бы любопытно, — усмехнулся Квасир, когда я поделился с ним, — но на самом деле все проще: спи молча.

Было темно, а луна тоже казалась одним из тех бледных лиц из моего сна, звезды же раскинулись по всему небосводу, и это величественное зрелище делало все прочее почти ничтожным.

— Если они упадут… — протянул Квасир, глядя вверх, но не переставая оборачивать мешковиной голову мула. Я понял, что он имеет в виду: словно ползешь по пещере и ощущаешь над собой тяжесть камня. Спросонья мир пугал и мнился жутко непривычным.

Мы навьючили верблюда и последнего мула, тот вел себя неспокойно, принюхиваясь к запаху крови от завернутой головы мертвого сотоварища. А потом двинулись вниз от церкви гробницы Аарона — и увидели людей у подножия холма.

Я посмотрел на них, мысленно как бы отступив на шаг, — этому умению научил меня Эйнар.

Здоровенные, как пахотные быки; мускулистые плечи, широченные груди; истинные великаны в землях карликов. Спутанные космы светлых волос, бороды, свисавшие едва ли не до поясов, лица и предплечья покраснели от солнца. Сапоги зияли дырками, рубахи пестрили прорехами и почти все были одинакового цвета, щиты иссечены шрамами и зазубринами. Но эти люди держали топоры и копья, сжимали древки скользкими от пота пальцами; их кольчуги заботливо свернуты и уложены, шлемы болтались на крепких кожаных шнурках, привязанных к поясам.

Они были мрачны, как стая голодных волков, и взгляды их не сулили пощады.

Я знал, что нужно сказать. Я указал на юг, лежавший за пыльными, освещенными бледной луной полями и мелкими деревнями, и поведал, что именно эта дорога приведет нас домой. Я напомнил им, что сделал Старкад, как он обошелся с нашими товарищами. Напомнил о награде за смерть пожирателей мертвечины и намекнул, что нас ждет богатая добыча. Напомнил, что мы здесь, чтобы сдержать клятву и освободить наших товарищей, пусть большинство из новичков тех никогда не встречали.

А затем, в равнодушной тишине, я произнес голосом Эйнара:

— Мы поклялись друг другу. Есть на свете и другие варяги, и мы слышали недавно истории о мужчинах из Волина, которых именуют йомсвикингами и которые добились громкой славы. Говорят, что они живут все вместе в общем доме и ни одна женщина туда не допускается. — Я помолчал, давая своим речам пролететь над головами, точно ночным насекомым, а потом пожал плечами. — Ну, лично я без такой славы вполне могу обойтись. Если каждый из них на девятую ночь становится женщиной, а остальные его пользуют, это их дело.

Зазвучали негромкие «Хейя!», кто-то резко выпустил воздух, ибо это был коварный удар; нет оскорбления страшнее, чем сказать, что мужчина ведет себя как женщина каждую девятую ночь. Это запрещено законом в Исландии и в других краях. Я услышал об этом от старика Кривошеего, погибшего в кургане Атли.

— Наша слава будет еще ярче, — сказал я. — В зимних домах до самого Рагнарека будут петь о лохматом Ботольве, Финне Лошадиная Голова и его безжалостном Годи и о златобровом хитроумном Клегги.

— И о постыдном шесте Квасира, — вставил Квасир, когда я снова умолк. Он развернул отрезанную голову мула и насадил ее на копье, испещренное рунами, затем с силой всадил торец в трещину в камнях и повернул мертвую голову глазами в сторону Йорсалира. Я ничего не сказал, ибо только что-то важное могло заставить Квасира прервать ярла.

— Я сработал этот позорный шест своими руками и обращаю позор на Йорсалир и на духов-хранителей этой земли, чтобы они вечно сбивались с пути, не могли отыскать свои жилища, чтобы по всей этой земле утвердился раздор, покуда всякий здешний человек не примет истинных богов, асов и ванов. — Квасир вскинул руки и развел в стороны. — Я говорю дальше и скажу вот что. Да, я был окрещен в новую веру Белого Христа братом Иоанном, но это была ошибка, потому что Христос отказывается спасать даже собственных жрецов! А раз так, какой мне от него прок? Я говорю, что впредь буду почитать лишь асов и ванов и еще буду чтить дис, богинь очага, с этого времени и до конца своих дней, и больше от них не отрекусь. И обещаю принести им в жертву многие жизни, дабы они простили меня за мое отступничество.

Это было сильно. Побратимы зашевелились, принялись перешептываться, словно зашелестел призрачный ветерок. Плечи расправились, головы вскинулись, ладони легли на рукояти, и, будто волки, почуявшие кровь, все глухо заворчали.

Они хотели богатства, славы и милости богов — мы все этого хотим, — и я знал, что они пойдут со мной, хотя от способа убеждения меня подташнивало. Быть ярлом, честно говоря, все равно что сосать серебро — кажется, что такая ценность должна быть сладкой на вкус, но во рту просто остается неприятный привкус. Как после крови.

Мы двинулись в темноту, навстречу неизведанному, снова связанные общей клятвой.

Из пыли, густой, как каша, на дорогу вывалилась толпа оборванцев, сплошные лохмотья и настороженные взгляды, выискивающие, где бы стырить плод или корень, цветок или лепешку навоза. Мухи следовали за ними, жирные от крови.

Они нахлынули на нас, растеклись, словно ручей у камня, а затем вдруг остановились в замешательстве, попятились, чтобы не угодить под горячую руку. Те мутноглазые детишки, которым хватило дерзости просить у нас милостыню, быстренько оказались схвачены за шиворот усталыми и явно напуганными матерями. Эти люди вынужденно покинули свои дома и отказались от привычного образа жизни, и их бог, похоже, повернулся к ним спиной.

— Сотни две или около того, — сказал Гарди, садясь, чтобы изучить свои израненные босые ноги. Он прибежал из дозора, и теперь его ступни кровоточили.

— Откуда они?

Гарди мотнул головой куда-то на юг и пожал плечами:

— Думаю, полдня пешего пути. Сдается мне, на них напал тот злодей Черное Сердце, вот они и бежали.

Две сотни деревенских, около трети из них мужчины. Эти разбойники изрядно прибавили в числе и наглости, если напали на столь многолюдную деревню и взяли верх.

Сквозь толпу, вдруг попадавшую на колени и завывавшую, точно стая беспокойных кошек, протолкался какой-то старик. Он опирался на посох, одежды были рваными и грязными, лицо вытянутое, щеки ввалились, борода спутана; он остановился перед нами и обратил на нас скорбный взор глаз-оливок. Затем он поклонился и произнес что-то по-арабски — и немало удивился, когда с полдюжины спекшихся на солнце чужестранцев с лицами как задницы ответили ему подобающим образом.