Дураки умирают, стр. 115

— А почему он не может сесть за руль сам? — спросила Валери.

— Он действительно неважно выглядит, — ответил я. — Не думаю, что он вообще может сесть за руль. Не говоря уже о том, чтобы провести за ним восемь часов.

Валери мои объяснения вполне устроили, а вот у меня сомнения остались. Почему Озано не захотел посадить за руль Чарли? Он мог с тем же успехом отправить ее в Нью-Йорк через два-три дня. А довод, что он не хотел кормить девочку рисом, меня не убедил. Потом я подумал, что он, возможно, устал от Чарли и таким способом избавлялся от нее. За Чарли я не волновался. У нее хватало друзей, которые с радостью позаботились бы о ней.

В общем, я отвез Озано в клинику университета Дьюка на его «Кадиллаке», купленном четыре года тому назад. Озано был в отличной форме. Даже выглядел чуть получше.

— Нравится мне эта часть страны! — воскликнул он, когда мы въехали в южные штаты. — Нравится, как здесь занимаются бизнесом. В каждом маленьком городке семейные магазинчики, где покупатели одновременно и друзья. Все нормально зарабатывают, все довольны жизнью, все верят в бога. Задумываясь о своей жизни, я иной раз жалею о том, что стал писателем, а не религиозным лидером. Может, добился бы большего.

Я молчал. И слушал. Мы оба знали, что Озано не мог быть никем другим, кроме как писателем, и сейчас он фантазировал на свободную тему.

— Да, я собрал бы толпу горцев и назвал бы их «Говнодавы за Иисуса». Мне нравится их трепетное отношение к религии и, следовательно, радость и гордость за свою повседневную жизнь. Они что мартышки в питомнике. Никак не связывают действие с его последствиями. Но то же самое можно сказать о любой религии. Взять, к примеру, этих гребаных ортодоксов в Израиле. Они требуют, чтобы по святым дням не ходили ни автобусы, ни поезда. А эти гребаные католики в Италии вместе с их гребаным папой?.. Хотелось бы мне править в Ватикане. Я бы исходил из принципа: «Каждый священник — вор». Это было бы нашим девизом и нашей целью. Беда католической церкви в том, что честных священников в ней наперечет, а остальные все изгадили.

Следующие пятьдесят миль он говорил о религии. Потом переключился на литературу, взялся за политиков, а к концу поездки добрался до феминисток:

— Знаешь, самое забавное в том, что я полностью на их стороне. Я всегда думал, что женщина при любом раскладе остается в минусе и, конечно же, так продолжаться не может, но эти суки не дали мне сказать ни слова. В этом главная беда женщин. У них напрочь отсутствует чувство юмора. Неужели они не понимали, что я шутил, что это была затравка, а потом я собирался сказать им много теплых слов?

— А почему бы тебе не опубликовать свою речь, чтобы они об этом узнали? — предложил я. — «Эсквайр» наверняка ее возьмет.

— Безусловно, — согласился со мной Озано. — Знаешь, пока буду проходить курс лечения, может, и подредактирую ее, чтобы она хорошо смотрелась на бумаге.

В итоге в Медицинском центре университета Дьюка я провел с Озано целую неделю. И за эту неделю увидел больше толстяков — я говорю о людях с весом за двести пятьдесят и даже за триста фунтов, — чем за всю свою жизнь. После той недели я уже с подозрением смотрел на любую девушку в широком плаще, потому что в клинике каждая девушка, переступившая за двести фунтов, скрывала свои истинные габариты под мексиканским одеялом или плащом французского жандарма. Отчего они напоминали надвигающегося на тебя переевшего Супермена или Зорро.

В Медицинском центре университета Дьюка к проблеме похудания подходили очень серьезно. Ставилась задача компенсировать урон, который долгие годы наносил организму избыточный вес. И каждый новый пациент прежде всего сдавал разные анализы и проходил обследования, включая рентген. Так что я оставался с Озано и следил за тем, чтобы он посещал только те рестораны, в которых готовили рекомендованные диетологами блюда из риса.

И впервые в жизни понял, какой же я счастливчик. Сколько бы я ни ел, мне не удавалось поправиться даже на фунт. В эту неделю я увидел незабываемые зрелища. Трех трехсотфунтовых девушек, прыгающих на батуте. Пятисотфунтового мужчину, которого пришлось везти на железнодорожную станцию, чтобы взвесить на грузовых весах. Я не мог смотреть на него без боли в сердце. В сумерках он очень напоминал слона, медленно бредущего на кладбище, где — он это знал — ему предстояло умереть.

Озано снял люкс в отеле «Холидей инн», неподалеку от Медицинского центра университета Дьюка. Многие пациенты центра останавливались в этом отеле, вместе гуляли, играли в карты, даже завязывали романы. А уж сплетен было не перечесть. Один юноша весом в двести пятьдесят фунтов на уик-энд увез свою трехсотфунтовую подружку в Новый Орлеан. К сожалению, в ресторанах Нового Орлеана так вкусно готовили, что они не вылезали из них все два дня и вернулись, набрав еще по десять фунтов. Среди пациентов Медицинского центра обжорство считалось куда более страшным грехом, чем прелюбодеяние.

Как-то вечером мы с Озано услышали дикие крики. Подбежав к окну, я увидел мужчину, который катался по траве, схватившись руками за живот. Узнал в нем пациента Медицинского центра, которому удалось похудеть до двухсот фунтов. Через несколько минут его увезли на машине «Скорой помощи». На следующий день мы узнали, что произошло. Пациент опустошил в отеле все автоматы, торгующие шоколадными батончиками. На траве, по которой он катался, подобрали сто шестнадцать оберток. Никто особо не удивлялся. Парню промыли желудок, и он продолжил курс лечения.

— Ты тут отлично проведешь время, — сказал я Озано. — Масса материала.

— Нет, — покачал тот головой. — Трагедии можно писать только о худых. Толстяки для этого не подходят. Кто будет сопереживать тремстам фунтам жира? Это, конечно, трагедия, но в искусстве с ней делать нечего.

Я собирался улететь вечером следующего дня, потому что днем Озано должен был получить результаты последних анализов. Держался он хорошо. Не нарушал рисовую диету и в основном пребывал в хорошем расположении духа благодаря моей компании. Когда Озано отправился в Медицинский центр за анализами, я начал паковать чемоданы.

Вернулся он только через четыре часа. Лицо сияло, зеленые глаза блестели, вернув свой цвет.

— Все в порядке? — спросил я.

— Будь уверен, — ответил Озано.

Честно говоря, в тот момент я ему не поверил. Слишком уж радостным, слишком счастливым он выглядел.

— Все отлично, не может быть лучше. Ты можешь улетать, и, должен сказать, ты настоящий друг. Никто другой не смог бы изо дня в день есть рис и смотреть на трехсотфунтовых телок, трясущих своими телесами. Если ты когда и согрешил против меня, я тебя прощаю. — На мгновение глаза его стали серьезными, а лицо очень добрым. — Я тебя прощаю. Помни это, потому что ты великий грешник, и я хочу, чтобы ты об этом знал.

А потом он вдруг обнял меня. Такое за все время нашего достаточно долгого знакомства случалось считаные разы. Он терпеть не мог, чтобы к нему прикасался кто-либо, кроме женщин, и ненавидел сентиментальность. Меня это удивило, а насчет своих грехов я задумываться не стал. Он был очень умен, гораздо умнее многих, если не всех, моих знакомых и, конечно, понял, по какой причине я не предложил его кандидатуру Джеффу Уэгону из «Три-калчур студиоз». Он мне это прощал, и я ничего не имел против. Он был действительно великим человеком. Да только я сам еще не мог себя простить.

В тот вечер я покинул университет Дьюка и улетел в Нью-Йорк. А через неделю мне позвонила Чарли Браун. Впервые я услышал по телефону ее голос, нежный, детский, невинный.

— Мерлин, ты должен мне помочь.

— Что случилось? — спросил я.

— Озано умирает, он в больнице. Пожалуйста, пожалуйста, приезжай.

Глава 50

Чарли уже привезла Озано в больницу Святого Винсента, поэтому мы договорились встретиться там. Приехав, я нашел Озано в отдельной палате, и Чарли сидела на кровати, чтобы Озано мог положить руку ей на колено. Ее рука покоилась на голом животе Озано. А разодранная в клочья больничная куртка валялась на полу. Должно быть, рвать куртку ему понравилось, потому что он полусидел, привалившись спиной к подушкам, и радостно улыбался. Мне показалось, что он и выглядит не так уж плохо. Более того, даже немного похудел.