Дураки умирают, стр. 106

Почему смерть брата так подействовала на меня? Он был обычный, я бы даже сказал, заурядный человек. Разве что честный до мозга костей. И в этом я никого не мог поставить с ним рядом.

Иногда он рассказывал мне о борьбе с коррупцией и административным давлением, которую ему приходилось вести на работе, когда его просили смягчить выводы об опасности того или иного препарата. Он никогда не прогибался. Но его истории никогда не вызывали отторжения, в отличие от рассказов многих других людей, которые хвастались тем, что отказались продаться. Наверное, потому, что в его голосе не слышалось негодования, лишь холодная рассудительность. Его нисколько не возмущало, что богатые люди пытались кого-либо подкупить ради получения большей прибыли. И его совершенно не удивляло то обстоятельство, что он не брал предлагаемых ему взяток. Он ясно давал понять, что борется за правое дело отнюдь не из чувства долга.

И он не обольщался насчет результатов своей борьбы. Те, кто очень этого хотел, могли его обойти. Он рассказывал о том, как другие химики-аналитики Администрации делали повторные исследования и выдавали положительные заключения. Но мой брат на это не шел. И всегда смеялся, рассказывая эти истории. Он знал, что вокруг него коррумпированный мир. Он знал, что его собственная честность не стоит и ломаного цента. Он не оценивал ее деньгами.

Он просто отказывался расстаться с ней. Как человек отказывается расстаться с глазом или ногой. Будь он Адамом, отказался бы расстаться с ребром. Так я, во всяком случае, думаю. И таким он был во всем. Я знал, что он никогда не изменял жене, хотя едва ли кто из женщин смог бы устоять перед его красотой. В мужчинах и женщинах он ценил ум, но и этим, в отличие от многих, женщины не могли его соблазнить. Он никогда не брал взаймы. Не просил милосердия к себе. И не судил других. Он редко говорил, всегда слушал, потому что ему это нравилось. И от жизни требовал самый минимум.

Эта самая запредельная честность проявлялась в нем с самого детства. Он не жульничал в спортивных играх, никогда и ничего не крал, не дурил голову девушкам. Не хвалился и не врал. Я завидовал его чистоте тогда и завидую сейчас.

И он умер. Завершил свой трагичный, обреченный на поражение путь, но я завидовал ему. Впервые я осознал сущность утешения, которое находили люди в религии, те люди, которые верили в праведность бога. Меня могла бы утешить мысль о том, что мой брат не отказался бы от награды за свою праведность. Но я знал, что все это досужие вымыслы. Я-то жил. И знал, что должен жить дальше, чтобы стать богатым и знаменитым, чтобы наслаждаться плотскими радостями на этом свете, чтобы прославиться, в отличие от человека, которого так скромно предали земле.

Пепел, пепел, пепел. Я плакал, как никогда в жизни, как не оплакивал отца или мать, ушедшую возлюбленную или очередное поражение в жизни. Во всяком случае, мне достало совести, чтобы испытывать душевную боль от смерти брата.

Скажите мне кто-нибудь, почему так происходит? Я не мог смотреть на мертвое лицо моего брата. Почему не я лежал в этом гробу, почему не мою душу волокли черти в ад? Лицо моего брата никогда не было таким сильным, таким цельным, таким умиротворенным, спокойным, и неважно, что оно посерело, словно его присыпали гранитной пылью. А потом подошли пятеро его детей, одетых в черное, преклонили колени перед его гробом для прощальной молитвы. Я почувствовал, как разрывается сердце, слезы хлынули помимо моей воли. Я вышел из церкви.

Но душевная боль не могла длиться вечно. На свежем воздухе я окончательно убедился в том, что жив. Что завтра буду обедать, а в недалеком будущем рядом со мной окажется любимая женщина, что я напишу рассказ и смогу прогуляться по берегу океана. Только те, кого мы любим, могут принести нам смерть, и именно их мы должны остерегаться больше всего. Наши враги не в силах навлечь на нас беду. И сила добродетельности моего брата заключалась в том, что он не боялся ни своих врагов, ни тех, кого любил. Это и принесло ему смерть. Добродетель сама по себе награда, и дураки те, кто умирает. Но прошли недели, и я услышал другие истории. О том, как его жена тяжело заболела — случилось это в первые годы после свадьбы — и он, плача, пришел к ее родителям, чтобы одолжить деньги на лечение. О том, как перед самой смертью, когда его свалил инфаркт, он не позволил жене сделать ему искусственное дыхание. Отмахнулся, когда она наклонилась над ним. Что означал его предсмертный жест? Что жизнь стала слишком тяжела для него, что груз добродетели окончательно придавил его к земле? Я вновь вспомнил Джордана. Он тоже был добродетельным человеком?

В надгробном слове над самоубийцами обычно клеймят мир и винят его в их смерти. Но возможно, что те, кто решил добровольно уйти из жизни, верили, что ничьей вины в этом нет, что некоторые особи должны умирать? И осознавали это куда более ясно, чем их скорбящие близкие и друзья?

Но такие рассуждения слишком опасны. Я подавил и горе, и логику и отгородился моими грехами как щитом. С тем чтобы грешить, беречься и жить во веки вечные.

КНИГА VII

Глава 45

Неделей позже я позвонил Джанель, чтобы поблагодарить за помощь. Но мне ответил голос автоответчика, с французским акцентом, который предложил мне оставить сообщение после звукового сигнала.

Когда я заговорил, меня перебил ее настоящий голос.

— От кого ты прячешься? — спросил я.

Джанель засмеялась.

— Если бы ты слышал свой голос. Такой мрачный…

Рассмеялся и я.

— Я прячусь от твоего друга Озано. Он не перестает мне звонить.

У меня заныло под ложечкой. Я не очень-то удивился. Но я так любил Озано, и он знал о моих чувствах к Джанель. Меня мутило при мысли о том, что он мог так поступить со мной. А потом мне стало на все наплевать. Никакого значения это уже не имело.

— Может, он хотел узнать, где я.

— Нет, — ответила Джанель. — Посадив тебя на самолет, я позвонила ему и обо всем рассказала. Он очень тревожился из-за тебя, но я заверила его, что ты в порядке. Так?

— Так.

Она не стала задавать вопросов насчет того, чем я занимался в Нью-Йорке. За это я ее любил. Она понимала, что говорить об этом у меня нет ни малейшего желания. И я знал, что она не рассказала Озано о том, что произошло в то утро, когда мне сообщили о смерти Арти, как я полностью потерял контроль над собой.

Я попытался изобразить хладнокровие.

— А почему ты прячешься от него? Тебе же понравилась его компания, когда мы вместе обедали. Я думал, ты с удовольствием ухватишься за возможность вновь встретиться с ним.

Последовала пауза, а по изменению ее голоса я понял, что она разозлилась. Уж очень спокойным стал ее голос. Слова она словно чеканила. Они напоминали стрелы, которые она посылала, раз за разом натягивая лук.

— Это правда, и когда он позвонил в первый раз, я обрадовалась, и мы отправились обедать. Он такой весельчак.

— А потом ты улеглась с ним в постель? — Остатки ревности заставили меня задать этот вопрос, хотя на честный ответ я не рассчитывал.

Вновь пауза, и я буквально услышал, как зазвенела тетива, отправив в полет очередную стрелу.

— Да.

Мы долго молчали. Мне стало муторно, но у нас были свои правила. Мы больше не упрекали друг друга, только мстили.

Автоматически я спросил:

— Ну и как?

Ответила она веселым голосом, словно говорили мы о каком-то фильме:

— Забавно. Знаешь, он устроил такое шоу, подбираясь к «киске», что мое самомнение заметно возросло. — Очередная пауза, звон тетивы, и обида, смешавшаяся в голосе с воинственностью: — Ты не имеешь права злиться. Ты не имеешь права злиться на меня за то, чем я занимаюсь с другими людьми. Мы с этим уже определились.

— Ты права, — ответил я. — Я не злюсь.

И я не злился. Просто в этот момент перестал ее любить. Я столько раз говорил Озано, что люблю Джанель. А Джанель знала о моем отношении к Озано. Они оба предали меня. Другого слова я найти не мог. К Озано, правда, пусть это и покажется странным, претензий у меня не было. Только к ней.