Путешествие рок-дилетанта, стр. 2

Несомненно, это «другое» было уже где-то рядом, но РД не знал, где его взять. Да и не стремился особенно, иначе бы нашел. Уже рубился на ночных сейшенах Рекшан со своим САНКТ-ПЕТЕРБУРГОМ, уже написали первые песни МИФЫ с Барихновским и Даниловым, а потом — с Ильиченко, уже гремел Макаревич с МАШИНОЙ ВРЕМЕНИ, делавшей регулярные полулегальные набеги на Ленинград, уже в недрах «Сайгона» вызревала тусовка АКВАРИУМА, но РД ничего этого не знал. Он жил в другом художественно-литературном пространстве, не слишком близком к официозу, но далеком и от «андерграунда».

Оставались Окуджава и Высоцкий. Если бы не они, то уголок души, требовавший честных песен, окончательно затянулся бы жирком эстрадного благодушия и показухи. Можно сказать, что в семидесятые годы один Владимир Высоцкий был для РД тем, чем стал для него весь отечественный рок в восьмидесятые.

Смерть Высоцкого была рубежом, но РД понял это много позднее.

Вдруг стало чего-то не хватать. Не столько даже песен, ибо новые для себя песни Высоцкого РД продолжал открывать и в последующие годы (творчество этого поэта оказалось куда объемнее представления о нем), но прежде всего — ощущения силы духа, дерзости, яростной нежности, беспощадной иронии и веселой отваги. Это так необходимо было в последние годы застоя, когда время остановилось, казалось, уже навсегда и даже не номера песенных шоу, а Звезды Героя на пиджаке главы государства указывали на течение лет.

К 1990 году Звезды должны были прикрыть левую полу пиджака. Однако оставалась еще правая.

На исходе четвертого десятка РД почувствовал, что впадает в более страшный конформизм, чем идейный конформизм детства, основанный на слепой вере. Это был конформизм безнадежной привычки ко всему происходящему, основанный на безверии и скрашенный горькой иронией. Литературная тропинка, которую он топтал, превратилась в проселочную дорогу, лежащую где-то сбоку от основной магистрали, по которой проносились лимузины литературных генералов. РД ехал в своей повозке не слишком резво, но все-таки двигался, выпуская за пятилетку в среднем одну книгу, понемногу печатался в журналах, получал изредка благодарные читательские письма, сочинял сценарии научно-популярных фильмов — многие рукописи по-прежнему лежали в столе. Но жить было можно. Многие жили хуже, если иметь в виду материальное благополучие.

Иногда удавалось оттягиваться на дружеских вечеринках, иногда — в сочинениях, радуясь какой-нибудь шутке, которую затем вычеркивал красный карандаш цензора.

Душа, однако, просила чего-то новенького, более любопытного, чем поездки в дома творчества, с их аккуратным питанием, или участие в работе семинаров творческой молодежи.

РД начал сочинять огромный роман, постановив дать себе волю. Роман на многие годы превратился в источник внутреннего кайфа. Однако совершенно необходимо было сменить среду обитания, сбежать, к чертям собачьим, от иронических импотентов, ответственных болтунов и дряхлеющих борцов за персональные пенсии.

РД спрыгнул с подножки. Крыша у него все-таки поехала. Ему это потом вышло боком.

Впрочем, это лишь теперь видится актом человеческого безрассудства и гражданского изумления. Все происходило не вдруг, РД втягивался в крутящуюся воронку рок-н-ролла постепенно, как бы покоряясь обстоятельствам, как бы случайно. Но ведь недаром говорят, что случайность есть непознанная закономерность. То, что для РД было случаем, для нас, глядящих на него со стороны, — железная необходимость.

К счастью, нам нет нужды заново описывать весь путь подруба РД. Будучи литератором, он оставил многочисленные свидетельства в виде статей, не всегда грамотных, но искренних. Он мучался, сомневался, надеялся — в общем, испытывал все чувства, необходимые для настоящего подруба в какой-нибудь области. И хотя некоторые его писания сегодня читать совсем в лом, они любопытны как человеческий документ и свидетельство наивного стороннего очевидца, явившегося незваным на рок-н-ролльный бал.

А точкой отсчета своего путешествия РД считает поездку к Леониду Утесову, которая состоялась осенью восьмидесятого года по заданию журнала «Аврора», ставшего затем родным домом рок-дилетанта.

Глава 1

РД: Три часа с Леонидом Утесовым

Пришлось сделать над собою легкое усилие, чтобы набрать номер телефона — вполне обыкновенный номер! — и произнести как можно более естественно:

— Здравствуйте. Будьте добры Леонида Осиповича.

Все-таки это было нереально, будто я звонил Чарли Чаплину. Время заколебалось и дало легкую трещину, из которой через полминуты послышался знакомый по записям голос:

— Я вас слушаю.

Я представился и довольно сбивчиво принялся излагать просьбу, которая в данном случае была не моею лично, а, так сказать, общественной: поручение журнала… командировка… хотелось бы… нынешняя молодежь… ваши взгляды. И прочее.

— Ну что я могу сказать нынешней молодежи! — рассердился Утесов. — Нынешняя молодежь меня не знает. Что такое для них Утесов?.. Подростки? Какие подростки? Я все уже написал, вы читали мои книги?

У этих подростков на уме только «бум-бум-бум». Вы мне говорите — подростки!

Я употребил все свое красноречие, впрочем, невеликое. Мелькнуло даже попахивающее нафталином и мистикой слово «аудиенция».

— Ну хорошо. Приезжайте. Дорогу вы знаете?

Дорогу я знал.

Впервые в жизни записавшись в репортеры, я имел при себе портативный кассетный магнитофон, вроде тех, посредством которых «подростки» так любят озвучивать ночные дворы. Поручение было ответственным, и я не полагался на свою память. Потолкавшись в ГУМе, купил свежие батарейки. Пока продавщица заворачивала их в бумагу, мне хотелось сообщить ей, что энергия этих батареек будет употреблена… Но я ничего не сообщил.

Четкого плана беседы у меня не было. Представлялся свободный, непринужденный разговор «по волне моей памяти» (так назывался один из дисков Тухманова). То есть, конечно, не моей памяти, а Леонида Осиповича.

Утесов встретил меня в длинном махровом халате, достаточно потертом. Сильная коренастая фигура, живые глаза. Он был похож на пожилого боксера. Сквозь темную, уставленную книгами прихожую мы прошли в небольшой кабинет, где Утесов усадил меня на обтянутый сафьяном диван, с сафьяновыми же подушками, а сам опустился в кожаное, с мягкими подлокотниками кресло.

Не мешкая ни секунды, я извлек из портфеля магнитофон и принялся начинять его московскими батарейками. Идиот! Я не догадался сделать этого раньше! Утесов подозрительно смотрел на мои манипуляции. Наконец он спросил:

— Что вы собираетесь делать? Что это?

— Это магнитофон, Леонид Осипович, — пояснил я ласково, полагая, должно быть, что Утесову знаком лишь фонограф. — Я думаю, он не помешает нам, не так ли?

Утесов поморщился и пробормотал что-то в ответ. Я лихорадочно затолкал последнюю батарейку, зажал во вспотевшем кулаке микрофон и надавил на кнопку записи. Головка кассеты не шелохнулась. Магнитофон совершенно предательским образом прикинулся мертвым. Леонид Осипович начал проявлять ко мне интерес.

— Заело?.. — спросил он участливо.

— Сейчас, Леоносипович, сейчас… — шептал я, кляня про себя магнитофоны, фонографы, журналистику и московские батарейки. Нажав еще раза три на кнопки в различных сочетаниях, я понял, что обречен. Все вопросы будто выдуло из головы.

Утесов нетерпеливо пробарабанил пальцами по кожаной обшивке кресла. Тогда я, как саблю из ножен, выхватил из портфеля книгу Леонида Осиповича «Спасибо, сердце!», привезенную мною из Ленинграда. Это был спасительный шанс.

— Вот, Леоносипович, библиотека очень просила попросить вас, — я запутался в словах, — надписать эту книгу. Если можно…