Карта времени, стр. 10

Чтобы развеяться, Эндрю начал читать газеты, но и они трубили на весь свет об убийствах проституток в Ист-Энде. Как-то утром, просматривая за завтраком очередной номер, он узнал о письме, присланном таинственным преступником в Центральное новостное агентство, в котором тот заверял читателей, что и впредь намерен испытывать свой славный острый нож на телах уайтчепелских девок. Под письмом, написанным ярко-красными чернилами, стояла подпись «Джек Потрошитель», и это прозвище показалось всем куда более выразительным и жутким, чем пресное «убийца из Уайтчепела», до сих пор бывшее в ходу у газетчиков. Новое имя, вызывавшее в памяти мучителя женщин Легконогого Джека из дешевых бульварных романов, с легкой руки репортеров разлетелось по всему городу, и можно было подумать, что жители злосчастного квартала находят тот факт, что по их улицам бродит душегуб с остро отточенным ножом, чем-то вроде знака отличия и чуть ли не повода для гордости. Вскоре после публикации зловещего письма Скотленд-Ярд наводнили схожие послания — в них предполагаемый убийца издевался над полицией, хвалился своими злодеяниями и обещал новые жертвы, из чего Эндрю понял, что в Англии хватает людей, находящих удовольствие в том, чтобы приписывать себе чужие преступления, безумцев с отравленными душами, садистов, чьи болезненные наклонности, к счастью, никогда не воплотятся в жизнь. Авторы анонимных записок не только мешали расследованию, но и, сами того не желая, превращали дикаря с Хэнбери-стрит в мифическое чудовище, воплощение самых древних и навязчивых человеческих страхов. Не исключено, что стремительное размножение мнимых душегубов заставляло настоящего преступника наносить новые удары: в ночь на тридцатое сентября на заднем дворе на Датфилд-Ярд была убита Элизабет Страйд, та самая шведка, что когда-то помогла Эндрю разыскать Мэри Келли, а спустя всего час Потрошитель расправился на Митр-сквер с Кэтрин Эддоуз; в ее случае он не ограничился маткой, заодно вырезав у своей жертвы почку и еще кучу внутренностей, а напоследок отсек ей нос.

Сентябрь сменился холодным октябрем, который разочарованные в Скотленд-Ярде и брошенные на произвол судьбы обитатели Уайтчепела встретили с глухим смирением. В глазах проституток читалось бессилие и странная покорность жестокому року. Жизнь превратилась в бесконечное томительное ожидание, и Эндрю оставалось лишь крепче прижимать к себе Мэри и нежно шептать ей на ушко, что бояться нечего, что неуловимый Джек Потрошитель, каждую ночь обходивший свои охотничьи угодья, не доберется до их мирного убежища. Но такие утешения мало чего стоили, и Мэри стала прятать в Миллерс-корт своих перепуганных подруг, что неизменно становилось причиной ожесточенных ссор с Джо, во время одной из которых он разбил единственное окно их комнатушки. В тот же вечер Харрингтон дал своей подруге денег, чтобы заделать дыру, через которую в скромное жилище проникали острые лезвия холода. Однако Мэри оставила банкноты на столе и послушно легла в постель. Но на этот раз она предлагала любовнику лишь тело; душу Мэри сковал холод, взгляд был полон отчаянной мольбы спасти, забрать ее из этого страшного места, пока еще не слишком поздно.

Эндрю оставалось лишь неумело делать вид, будто он не замечает этих отчаянных взглядов, ибо отнюдь не чувствовал себя в силах перевернуть вселенную, или, иными словами, во всем признаться отцу. И словно укоряя его за трусость, Мэри снова стала бродить по улицам в поисках клиентов и все чаще засиживалась вечерами в «Британии», где ее приятельницы хором проклинали бессилие полиции и могущество бессердечного монстра, который в очередной раз посмеялся над своими беззащитными жертвами, прислав председателю Уайтчепелского комитета общественной бдительности социалисту Джорджу Ласку человеческую почку. Но Эндрю и сам жестоко корил себя за слабоволие, когда поздно ночью Мэри появлялась на пороге каморки мертвецки пьяной. Тогда он подхватывал ее на руки, прежде чем она успевала рухнуть и заснуть, словно собака у очага, и нес к кровати, благодаря Бога за то, что в этот раз его любимой не повстречался монстр с ножом. Убийца не наносил нового удара вот уже несколько недель, квартал патрулировали восемьдесят полицейских, но Харрингтон знал: вечно так продолжаться не может и только ему по силам уберечь Мэри от беды. Каждую ночь, пока его возлюбленная металась в алкогольном бреду, сплетая нити кровавых кошмаров, Эндрю давал себе слово, что завтра же поговорит с отцом, однако наутро подходил к дверям отцовского кабинета и тут же отступал в нерешительности. А вечером, поникший и пристыженный и все чаще навеселе, возвращался в Миллерс-корт, чтобы в который раз увидеть немой упрек в глазах Мэри Келли. Харрингтон часто вспоминал громкие слова, какими пытался завлечь Мэри в первые дни их знакомства: что он искал ее все эти восемнадцать лет, нет, пятьдесят, сто, целую вечность; что он искал ее и в прошлой жизни, в каждом из своих воплощений, что их душам суждено вечно встречаться в лабиринтах времени, и прочие романтические бредни, которые теперь должны были казаться ей пустой болтовней избалованного богача, вздумавшего предпринять увеселительную экскурсию в мир нищих и обездоленных. «Где твоя любовь, Эндрю?» — спрашивал ее взгляд испуганной газели, когда она в очередной раз отправлялась в «Британию», чтобы вернуться за полночь, едва держась на ногах.

Так могло бы продолжаться еще долго, но студеной ночью на седьмое ноября при виде Мэри, возвращавшейся из кабака, в душе Эндрю что-то перевернулось. Возможно, виной тому был алкоголь, что в известных дозах порой способствует провидческим откровениям, или, быть может, Харрингтону просто пришло время прозреть, но он вдруг понял, что без Мэри Келли его жизнь не имеет никакого смысла, а значит, вступив в борьбу за их общее будущее, он, по крайней мере, ничем не рискует. Впечатленный собственной храбростью, впервые за долгое время позволившей ему свободно вздохнуть полной грудью, Эндрю вышел на улицу, энергично захлопнув за собой дверь, и твердым шагом направился туда, где его, по обыкновению, ждал Гарольд, нахохлившись на козлах, будто филин, изредка прихлебывая коньяк, чтобы согреться.

В эту ночь Харрингтону-старшему предстояло узнать, что его младший сын влюбился в проститутку.

V

Не беспокойтесь, дорогие читатели, я помню, что в начале книги обещал вам появление чудесной и удивительной машины времени, и чуть позже она, спешу вас заверить, обязательно появится, а с ней и свирепые туземцы, без которых не обходится ни один приключенческий роман. Но всему свое время: чтобы начать игру, сначала требуется расставить на доске фигуры. Так что пускай наше повествование движется своим чередом, а мы тем временем вернемся к нашему Эндрю, которого оставили как раз в тот момент, когда он, приказав кучеру во весь опор гнать к особняку Харрингтонов, попытался навести порядок в мыслях и укрепить дух, но вместо этого прикончил припасенную в кармане бутылку. Рассчитывать на цивилизованную беседу с отцом все равно не приходилось, и ни связная речь, ни ясная голова в этом деле не помогли бы. Все, что предстояло сделать Эндрю, — это собрать в кулак жалкие остатки мужества, чтобы не потерять лицо во время разговора. Не имело смысла даже переодеваться в приличный костюм, который он на всякий случай прятал под сиденьем кареты. С тайнами было покончено. У ворот особняка Харрингтонов молодой человек выпрыгнул из экипажа, приказал Гарольду не трогаться с места и почти бегом кинулся к дому. Проводив взглядом одетого в лохмотья хозяина, кучер покачал головой и стал прикидывать, долетят ли до него гневные вопли Харрингтона-старшего.

Эндрю совсем позабыл, что в этот вечер отец ужинал с деловыми партнерами, так что, когда он, резко толкнув дверь, влетел в библиотеку, на него с изумлением уставились около дюжины гостей. Такого юноша не ожидал, но струившийся по венам алкоголь заставлял его действовать, презрев всякий страх. Окинув взглядом собрание джентльменов в элегантных костюмах, он без труда отыскал отца и брата Энтони: они стояли у камина. Оба застыли на месте с бокалом в одной руке и сигарой в другой и недоуменно разглядывали вновь прибывшего. Погодите, вы еще и не так удивитесь, подумал Эндрю, втайне обрадованный присутствием посторонних. Говорить с отцом при свидетелях было легче, чем наедине. Чувствуя на себе пристальные выжидательные взгляды, он набрал в легкие воздуха и произнес: