Лики Японии, стр. 52
Ученик спрашивает: «Сэнсэй, до омоимасу ка?» — «Учитель, что он подразумевает?» И учитель отвечает: «Сэнсэй — ва ко омоу…» — «Учитель подразумевает следующее…» Однако несдобровать студенту, если он предложит подобный перевод. Нужно так: «Что вы думаете об этом, господин учитель?», «Я вижу это таким образом…»
«Я иду за покупками». В этом предложении для нас местоимение «я» совершенно необходимо. «Каймоно-ни ику» или «каймоно-ни икимасу» в равной мере означают: «Я пошла за покупками», но во втором случае это сказано лишь несколько почтительнее, чем в первом. В японском языке, однако, имеется лишь «каймоно-ни» («за покупками») и «ику» или «икимасу» («идти»), «Я», а также любое другое лицо как бы подразумеваются внутри предикативной формы глагола «ику».
Я решил остановиться на некоторых трудностях японского языка, чтобы показать, что при переводе его на другой язык невозможно обойтись без потерь, и это касается не только художественных произведении, хотя здесь трудности и потери особенно велики. В наибольшей степени это относится к поэзии, когда приходится иметь дело с такими специфическими японскими стихотворными жанрами, как «хайку».
Кому из японцев не знакомо это «хайку» прославленного мастера поэзии Басё?
Это дословный перевод. Не все воспримут его как прекрасное стихотворение. Однако в нем достигает своей кульминации символичность, свойственная японскому языку, и не только поэтическому. Переход от одной детали к другой или, как в приведенном стихотворении, от образа к образу — от тишины у старинного пруда к движениям прыгающей лягушки и, наконец, к нарушившему тишину всплеску воды, — неопределенность, тонкие намеки — все это оставляет простор для широкой интерпретации, включая собственные ощущения и опыт.
Таким образом, японский язык отличается большим своеобразием, отражающим своеобразие японской жизни, которое остается большей частью скрытым, пока человек не освоит язык. В сущности, сказанное можно отнести к любому языку. Знание языка наверняка не в состоянии устранить всех недоразумений и ошибок в суждениях о «Японии и японце», но оно способствует тому, чтобы их было меньше. Вызывает удивление смелость тех, кто занимается Японией, не умея при этом ни читать, ни писать, ни говорить на языке страны. Конечно, есть сферы деятельности, где без подобных знаний можно обойтись, но духовно-этическая сфера не терпит такой смелости, да и можно ли это назвать только смелостью.
Любой человек сегодня получает широкую информацию о Японии и без знания ее языка. Материалов по Японии (особенно на английском) в настоящее время такое изобилие, что все их трудно даже освоить. Иностранец, проживающий в этой стране, равно как и путешественник, вполне может обойтись н без языка. Однако насколько он, живя в Японии или путешествуя по ней, читая прессу на английском языке, которая предоставляет ему лишь отфильтрованные материалы, подготовленные немногими владеющими этим языком японцами, приблизится к истинному пониманию «Японии и японцев», трудно сказать.
Сами японцы, хотя и осознают сложности своего языка, вполне с ними справляются, и когда они видят, что иностранец, для которого их язык все равно что для альпиниста преодоление гладкой отвесной скалы, изучает японский, то проникаются восхищением и благодарностью к человеку, забившему несколько крюков в эту скалу и вскарабкавшемуся по ней немного вверх.
Студент, изучающий японский язык и в первый раз пытающийся применить его на практике, с сияющим от счастья лицом передает услышанную им от кого-то похвалу его японскому языку, которая скорее всего вовсе не отражала истинного положения дел, а была данью вежливости в сочетании с прямо-таки болезненным страхом японцев подвергнуть кого-нибудь критике. Или кое у кого из старшекурсников радостно забьется сердце, когда японец ему скажет: «Вы говорите по-японски лучше, чем японец». Если в первом и во втором случае студент примет все за чистую монету, это может привести к губительной для его будущего ошибке в оценке своих знаний. Японец, похваливший студента, вовсе не руководствовался лестью. Был ли он полностью в этом убежден — другой вопрос, но он старался не обидеть. Ведь не каждый в своих суждениях так же резок, как уже не раз упомянутый писатель Дзюнъитиро Танидзаки, откровенно заявивший, что как бы хорошо иностранец ни знал японский язык, овладеть им в совершенстве он не сможет никогда.
Наверняка немногие из тех, кто собирается изучать японский язык, знакомы с этой точкой зрения Танидзаки. Но и зная о ней, они не отказываются от своего намерения, предполагающего немного одержимости или любви к приключениям. И это хорошо. По официальным японским статистическим данным, в конце семидесятых годов около 300 тысяч молодых людей во всем мире (без Китая) посвятили себя изучению японского языка. Это, конечно, не так уж и много, однако по сравнению с прежними временами (под «прежними временами» подразумевается период до пятидесятых годов) это число огромно. А когда слышишь, что к началу восьмидесятых годов в Китае будто бы насчитывалось примерно 10 миллионов человек, которые начали изучать японский язык, приходишь в изумление.
Дополнение к главе о языке
Если вы стремитесь не совершать никаких ошибок, то не должны отступить от правила: во всем быть правдивым, ко всем без исключения относиться с почтением и быть немногословным.
Хорошо, когда любой человек — и мужчина, и женщина, и стар, и млад — следует этому правилу, но особенно неизгладимое впечатление производят молодые, приятной наружности люди, если они продумывают каждое слово.
Моя растерянность вот-вот перейдет в отчаяние. Маленькое кафе за углом со своими четырьмя-пятью столиками предлагает раннему гостю «монингу сабису», «кохи», «тосуто», «дзяму», «бата». Кроме того, имеется «тидзу кэки», «аппуру-пай» и «хаму-сандо» или «миккусу-сандо», хотя и не как «монингу сабису». Так аккуратно написано в меню, однако не «ромадзи» («римскими знаками»), то есть латинскими буквами, которыми с особым пристрастием пользуется реклама (и не только она), а катакана — одной из двух японских слоговых азбук. «Монингу сабису» — если это произнести несколько раз вслух по буквам, то обнаруживается английское «morning service», которое подразумевает специальное утреннее обслуживание клиентов по сниженным ценам. «Кохи» — означает «кофе». «Тосуту», «дзяму» и «бата» тут же отождествляются с «тостами», «джемом» и «маслом». Слова «тидзу кэки» и «аппуру-пай» также не составляют больших трудностей, так как произошли от «cheeze саке» — «творожный пудинг» и «apple pie» — «яблочный пирог». Но что же означает «хаму-сандо» и «миккусу-сандо»? «Хаму» и «миккусу» можно еще с грехом пополам перевести: «хаму» происходит от английского «ham» — «ветчина», а «миккусу» может означать только «mixed», то есть «смешанное». Но что такое «-сандо»?
Сонная официантка, лицо которой для утра слишком густо покрыто косметикой, давно крикнула мужчине за стойкой: одно «хотто-ван», то есть «hot, one» («один горячий»), после того как ее просили на безукоризненном, по мнению заказчика, японском языке подать кофе. А теперь она, проявляя некоторое нетерпение, ждет, чтобы клиент заказал еще что-нибудь. С трудно скрываемой сострадательной улыбкой она разъясняет растерянному гостю, что «-сандо» представляет собой «сандоитти», то есть «сандвич». В Японии — это два сложенных ломтика очень белого, мягкого и почти безвкусного хлеба, которые проложены или несколькими листиками салата, или кусочком отварной ветчины («хаму-сандо»). Если же он подается с яичницей-болтушкой или еще с чем-нибудь, то это «эггу-сандо».