Лики Японии, стр. 49

Ознакомившись с европейским мышлением и образом жизни, представители образованных слоев населения раньше других осознали, как сильно мешает «гири» (и тем самым вся система норм поведения) развитию личности, ее самоутверждению. Однако протест против господства «гири» не вылился в позитивное, настаивавшее на изменении общества движение и вместо формирования общественного самосознания привел к сосредоточению на собственном «я», граничившем порой с эгоцентризмом. Литературные произведения конца прошлого и первых десятилетий нашего века часто касаются этой темы, о чем свидетельствуют и личные судьбы многих писателей, которые были сломлены в результате конфликта с обществом.

А как обстоят дела сегодня? В наступившем после войны хаосе вначале казалось, что все представления о ценностях поколебались. Вполне оправданное недоверие к авторитету превратилось в недоверие к человеку вообще. Самоосознание принималось за себялюбие, бунт — за революцию. Но вскоре прежние авторитеты были заменены новыми, а позднее реабилитированы и старые. Слепое преклонение перед военной мощью перешло в такое же преклонение перед экономикой. Бегство в анархическую свободу кончилось возвращением в группу, гарантирующую защищенность.

Напряженность между «гири» и «ниндзё» осталась прежней. Правда, что-то изменилось, что-то смягчилось, однако основная проблема не исчезла. Возможно, противоречия в жизни отдельной личности будут время от времени, как и прежде, обостряться и приводить к локальным катастрофам, но в политике, экономике, в обществе в целом система этих унаследованных норм поведения служит уравновешивающим фактором, поэтому даже самые резкие противоречия до сих пор еще ни разу не кончались взрывом.

Урок японского языка

О «харагэй», «исин дэнсин», «кантан айтерасу» — высоком искусстве молчаливого, бессловесного общения говорил писатель Дзюнъитиро Танидзаки в уже упомянутой книге «Руководство по стилистике». При всем уважении к этому искусству и вере, что оно ценнее миллиона слов, нельзя, однако, не признать, что без знания языка трудновато даже в Японии.

По подсчетам экспертов, японцы на сегодняшний день обходятся словарным запасом по меньшей мере в 80 тысяч слов. Замечание наподобие высказанного одним пожилым японским ученым, будто в этой стране мужу в общении с женой требуется всего три слова, не следует принимать всерьез, скорее это подкупающая самокритика мужской половины. Эти три слова якобы следующие: «ой» — довольно невежливо звать кого-то (приблизительно «эй, ты!»); «арэ» — сопровождается жестом и означает «вот это!»; «со» — толкуется в связи с предыдущим как «да, правильно» или «именно то самое».

Исходя из общечеловеческого опыта общения в совместной жизни, можно сказать, что, чем ближе отношения между людьми, тем меньше им требуется слов. Если же народ по своей культуре довольно однороден (как японский), если этот народ в течение многих веков не знал резких перемен, навязывавшихся извне и влиявших на его эволюцию, и в течение длительного периода мог заниматься лишь самим собой, то возникали предпосылки, делавшие длительную развернутую словесную коммуникацию излишней и способствовавшей развитию намекающей, сокращенной формы выражения.

Допустим, иностранец при встрече обращается к собеседнику со словами: «Извините, но мне пора домой». Он добросовестно выучил уроки японского языка и говорит: «Кёва ватакуси ва мо ути-э каэранакэрэба наримасэн-кара сицурэй-симас». Предложение построено абсолютно правильно, но страдает одним недостатком: оно не японское. По-японски лучше сказать просто «Кёва корэдэ…», что приблизительно переводится как «На сегодня достаточно…»

«Хадзимэтэ о-мэ-ни какаримаситэ, додзо ёросику о-нэгай-итасимасу» — форма приветствия, соответствующая нашему «Я рад познакомиться с вами», означает гораздо больше и включает в себя «амаэ» доктора Доя (то есть человек добровольно ставит себя в зависимость от другого): «один человек впервые проникновенно заглядывает в честные глаза другого, обращаясь тем самым к нему с просьбой проявить к нему благосклонность». Этот дословный перевод граничит с абсурдом, тем более что в Японии вообще не задумываются над смыслом подобной формулировки. «Хадзимэмаситэ, додзо ёросику» («для начала я вас прошу») мы переводим как «я рад познакомиться с вами», однако в японской формулировке нет ни «я», ни «рад», просто высказывается пожелание. В одной только этой фразе проявляются, таким образом, и другие этические нормы, и другое мышление, и иная манера поведения.

Когда в 1549 году Франциск Ксавье прибыл в Японию и принялся обращать островитян-язычников в христианство, он волей-неволей вынужден был употреблять местный язык. Похоже, ему это не доставляло большого удовольствия, иначе он не охарактеризовал бы японский язык как «порождение дьявола». Никто не знает причины, приведшей его к такому выводу. Возможно, библейская заповедь: «…да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“, а что сверх этого, то от лукавого»{Библия, Матф., 5, 37.}, которую здесь, на островах, нельзя было соблюдать хотя бы потому, что в японском языке эквивалентов, соответствующих недвусмысленным «да» или «нет», вообще не существует. Утвердительный или отрицательный ответ, разумеется, можно выразить, но только не словами «хай» и «ийэ», что, согласно словарю, означает якобы «да» я «нет».

Рассказывают такую историю. Иностранка, не будучи сильна в японском языке, отправилась за покупками в «супа» (универмаг) и увидела в стеклянном сосуде множество крупных жуков-оленей, предназначенных, по-видимому, для любителей террариумов. Иностранка, вероятно, не имела никакого представления о мире насекомых и о том, для чего эти жуки нужны. Она обратилась к продавщице с вопросом: «Корэ, табэнай-дэсё?»

— «Они ведь не для еды?» «Хай», — ответила продавщица.

Иностранка содрогнулась от ужаса, так как ее учили, что «хай» означает «да». Так оно и есть, но лишь в смысле согласия. Все зависит от того, как поставлен вопрос. Продавщица только подтвердила правильность предположения покупательницы. Если бы покупательница спросила, едят ли жуков, продавщица ответила бы «ий», «ийэ» — «нет».

Если бы японский язык как порождение дьявола не был бы проклят Франциском Ксавье, это наверняка сделали бы многие поколения студентов, посвятившие себя его изучению, в процессе которого их не раз охватывало отчаяние. Даже тот, кто давно закончил обучение, нередко испытывает большие трудности в применении языка.

Непосвященному японская письменность внушает одновременно и почтение и страх. Когда ему говорят, что при некотором усердии и упорстве вполне можно овладеть 96 слоговыми знаками и приблизительно двумя тысячами наиболее употребительных иероглифических знаков (последние, за немногим исключением, китайского происхождения), он воспринимает это как недобрую шутку. Если затем он когда-нибудь услышит слова видного профессора, директора Института лингвистики в Токио, что «трудность японского языка не в устной речи, а в письменности», то, возможно, даже обрадуется, хотя профессор Огава скорее всего имеет в виду произношение японских фонем, а оно и в самом деле не слишком сложное, а с тем, что японская письменность не лишена коварства, нельзя не согласиться. Особенно это касается прочтения отдельных иероглифов, ибо каждый китайский иероглиф в японском языке имеет по меньшей мере два-три, а по большей части — до десяти разночтений. В этом, а не в количестве иероглифов вся трудность.

Считается, что существует от 50 до 80 тысяч иероглифов, но на самом деле их гораздо больше, ибо при необходимости создавались и создаются ныне все новые и новые иероглифы. Однако японцы никогда не применяли столько китайских иероглифов, сколько их применяли сами китайцы. Впервые они проникли в Японию, которая до того времени, вероятно, вообще не имела письменности, в IV–V веках через Корею. Одновременно с заимствованием китайской письменности аристократия, чиновничество и буддийские священнослужители изучали китайский язык, которым весьма часто пользовались. Что касается письменных связей, то у них не было другого выхода, как пользоваться китайским языком, так как система написания китайскими иероглифами японских слов еще не была разработана. Таким образом, упомянутые слои употребляли китайскую письменность, владея не менее чем пятью тысячами иероглифов. Китайский язык, как и письменность, в течение длительного периода оставался неотъемлемым орудием японских ученых, а также многих поэтов.