Лики Японии, стр. 42

Или застольную песню поэта Отомо-но-Табито:

Или признание неизвестной девушки:

Найдет он утешение и в чтении другой антологии, «Кокинвакасю»{«Кокинвакасю» («Собрание старых и новых японских песен»). Антология поэзии составлена в начале X в. Ки-но Цураюки и тремя другими поэтами. Состоит из 20 книг, включающих 1100 стихотворений.}, появившейся в начале X века. В ней есть такие строки:

Или:

Он может полистать произведения не только тысячелетней давности, но и более поздние, например сборник любовной лирики «Спутанные волосы», опубликованный в 1901 году 23-летней поэтессой Акико Ёсано, писавшей в жанре танка. Там встречаются строки:

Или:

А также стихи лирика Сунтаро Таникава, в частности его стихотворение «Пикник для земного шара», написанное в 1955 году:

И последняя строфа:

Когда он прочитает все это и еще немало подобного, то наконец поймет, что в Японии многое устроено иначе, чем на других широтах, многое, но далеко не все.

Еще раз о смерти писателя

Самоубийство его не произвело сенсацию, а скорее вызвало недоумение. 72-летний Ясунари Кавабата покончил с собой не по древнеяпонскому воинскому обычаю, то есть с помощью меча, а современным способом: открыл газовый кран. По поводу мотивов этого поступка кое-кто высказывал самые смелые догадки, за что одни вынуждены были уплатить по решению суда денежный штраф, а другие — принести публичные извинения. Но оставим эти догадки, ибо они затрагивают сугубо личное, которое никого не должно касаться. Что до меня, то я знаком с версией, о которой, насколько мне известно, нигде нельзя было прочитать. О ней мне поведал уже упомянутый буддийский священнослужитель, в келье которого я пережил мучительные мгновения, когда во время сидения по-японски у меня отнимались ноги. Он хорошо знал Ясунари Кавабата — первого и до сих пор единственного японского лауреата Нобелевской премии в области литературы.

На дворе март, трава еще по-зимнему вялая. Я нахожусь на большом, но строгом кладбище, расположенном на пути между Камакурой и Иокогамой, на месте, вероятно, совсем недавно выровненных холмов. Несколько низкорослых вечнозеленых кустарников вносят некоторое оживление в преобладающие вокруг печальные коричневато-серые краски. Все могилы похожи, все безлики, от всех веет холодом. Каждая обрамлена бело-серыми каменными плитами, образующими четырехугольник, заполненный крупной темной галькой. В центре величиной немногим меньше человеческого роста установлено изображение индийской ступы — атрибута буддийского погребального культа, а за ней ребристая трехступенчатая мраморная плита. На одной из таких скромных тусклых плит в конце длинного ряда могил можно прочитать «Могила семьи Кавабата». Более — пи слова.

На расстоянии лишь нескольких десятков километров от этой могилы, на побережье Тихого океана, расположен одиннадцатиэтажный отель «Дзуси Марина», выкрашенный в голубой и белый цвета, а рядом с ним ресторан с плоской крышей, где посетителю пытаются воссоздать картину морского пиратства. Территория ресторана окружена взлохмаченными пальмами. Тот, кто осмелился так изуродовать прекрасный ландшафт, должен понести наказание! В этом уродливом отеле «Дзуси Марина» с его атмосферой дешевой имитации Гавайских островов, уединялся Кавабата, когда ему хотелось спокойно поработать, и здесь 16 апреля 1972 года (спустя четыре года после вручения ему Нобелевской премии) он решил свести счеты с жизнью.

Дрожа от холода, в вечерних сумерках стоит одинокий посетитель мрачного кладбища и мыслями возвращается к своей первой, состоявшейся много лет назад встрече с Кавабатой, к роману «Тысяча журавлей», припоминая простодушную радость, испытанную нм, когда произведение это впервые раскрыло ему красоту японского языка, те недоумение, тоску и даже крайнее удивление, вызванные у него содержанием и формой произведения. Кое-что из упомянутых впечатлений со временем сгладилось, однако осталось смутное чувство невозможности полностью постичь творение Кавабаты, его тихую печаль, готовность к самопожертвованию, болезненную тоску по прекрасному, его вечные поиски. «Я не могу избавиться от мысли, что являюсь меланхолическим странником в этом мире, — писал Кавабата в своей ранней автобиографии. — Я будто бы постоянно нахожусь в мире грёз, и все же мне не удается полностью погрузиться в них. Я бодрствую и сплю одновременно». Поэтому большинство его произведений и представляют собой грёзы наяву. Оторванные от конкретного историко-социального фона, они ограничиваются «внутренним миром человека». Их лейтмотивы — безродность, одиночество, тленность. Все это соответствовало его сути: он не любил публичности, неизменно оставался замкнутым, в его большие умные глаза всегда смотрели на мир несколько застенчиво, растерянно и вопросительно.

Посетитель возвращается мыслями к речи Кавабаты, произнесенной им во время вручения ему Нобелевской премии в Стокгольме, к безудержному восхвалению им «прекрасной Японии». Не было ли это лишь данью европейским слушателям? Почему Кавабата отнес себя тогда к традиционному, восходящему к X веку направлению в японской литературе и ни словом не обмолвился о тех, кому был обязан: Джеймсе Джойсе и Марселе Прусте, Вирджинии Вулф и Э. М. Форстере. На подобные вопросы посетителя скромной могилы натолкнул визит, сделанный им за несколько часов до прихода на кладбище, в мастерскую художника Ятаро Ногути, где он любовался еще не совсем законченной крупноформатной картиной, написанной масляными красками.