Дело принципа, стр. 39
Очередной удар разбил ему лицо. Он чувствовал, как треснула кожа, лопаясь, словно шкурка колбаски, закопченной на раскаленной решетке жаровни во дворе его дома в Инвуде. Лицо рвется, необычное ощущение, льется теплая кровь, нужно постараться уберечь зубы… А город живет своей жизнью, водоворот звуков захлестывает погруженный во тьму островок на аллее парка, хлестко бряцают цепи, грохочут тяжелые ботинки, а в душе нарастает возмущение творящейся несправедливостью, его душит бессильная злоба, но вот новый удар в затылок, новая вспышка боли, и его окутывает тьма.
Но в самый последний миг перед тем, как окончательно провалиться в пустоту, он вдруг понимает, что так и не знает, кто его бьет — Громовержцы или Всадники.
И это уже не имеет ровным счетом никакого значения.
Глава 10
Она стояла у кровати.
На ней была белая юбка и черный свитер, а белокурые волосы были зачесаны назад и стянуты на затылке в тугой хвост, перехваченный небольшой резинкой.
— Привет, пап, — сказала она.
— Здравствуй, Дженни.
— Как ты себя чувствуешь?
— Немножко лучше.
Он пробыл в больнице вот уже три дня, но Дженни пришла навестить его только теперь. Хэнк сидел на постели весь в бинтах и, глядя на блики солнечного света, игравшие на волосах дочери, благодарил Бога за то, что боль наконец-то отступила. Теперь его единственной болью были воспоминания о том, что случилось с ним.
Вскоре после полуночи полицейские обнаружили его лежащим в луже крови на дорожке парка, а позднее врачи сказали ему, что он находился в глубоком шоке. В больнице ему перевязали раны и накачали болеутоляющими лекарствами; и вот теперь, три дня спустя, физическая боль отступила. Но осталась другая боль, вызванная недоумением, неспособностью понять, кому и зачем понадобилось это жестокое и бессмысленное нападение.
— Пап, а почему они тебя избили? — спросила Дженни.
— Не знаю, — ответил он.
— Это все из-за дела Морреса, да?
— Да. Полагаю, и из-за него тоже.
— Ты сделал что-нибудь не так?
— Не так? Я бы не сказал… А с чего ты взяла? Дженни пожала плечами.
— В чем дело, Дженни?
— Ни в чем. Просто… соседские дети стали как-то странно относиться ко мне, как будто я заразная или прокаженная. Вот я и подумала… это… что, может быть, ты сделал что-нибудь не так.
— Нет, Дженни, ничего такого не было.
— Ладно, — вздохнула она и, немного помолчав, добавила:
— Мама пошла повидать того мальчика. Полиция его все-таки задержала.
— Какого еще мальчика?
— Ну того, что написал тебе письмо с угрозами. Про Громовержцев. Ну, ты его знаешь.
— Да?
— Они задержали того парня. Хотя, наверное, если бы тебя не избили, то эти тупые полицейские до сих пор сидели бы и чесали бы свои репы.
— Дженни, воспитанные девочки не должны говорить такие слова…
— Ну, в общем, пап, его поймали. Он калека.
— Калека?
— Ну да. Хромой. Жертва полиомиелита. В газете напечатали его фотографию. Он выглядит там таким жалким…
— Правда?
— Да. Когда я увидела фотографию, то вдруг подумала, а каково это, быть калекой и… и жить в Гарлеме. Понимаешь, что я имею в виду?
— Ну, в общем, догадываюсь.
— Мама ходила его проведать. Полицейские ей разрешили. Она спросила, на самом ли деле он собирался убить тебя.
— И что он ответил?
— А он сказал: «Конечно, мать вашу! А то зачем бы я стал посылать то письмо?»
— Дженни, ну что за выражения!..
— Я просто передаю тебе его слова. — Она немного помолчала. — Но его не было среди тех, кто тебя избил. Он даже не член шайки Громовержцев, и на тот вечер, когда на тебя напали, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я успела поговорить с мамой по телефону, и она сказала, что его отпустят, как только будет внесен залог.
— И сколько?
— Две тысячи долларов. Пап, тебе это, наверное, покажется странным…
— Что, Дженни?
— Вот если бы у меня были две тысячи долларов, то я сама пошла бы туда и внесла бы за него залог. Потому что, знаешь, он выглядел таким расстроенным. Мне его стало жалко. — Она снова помолчала. — Пап, разве так бывает?
— Иногда бывает, — подтвердил он. Дженни кивнула:
— А скоро тебя отсюда выпишут?
— Через неделю, — ответил Хэнк. — Может быть, продержут чуть дольше.
— Тебя сильно избили, да?
— Да.
— И каково это? То есть я хочу сказать, каково это, когда тебя бьют?
— Удовольствие ниже среднего, — сказал он и попытался улыбнуться.
— Пап, а вдруг… вдруг это дело опять кого-нибудь не устроит, и что тогда? Тебя снова могут избить?
— Полагаю, такая вероятность существует.
— Тебе страшно?
Хэнк встретился с дочерью глазами. Он видел, что она ждет от него честного ответа, но тем не менее солгал.
— Нет, мне не страшно, — ответил он и тут же понял, что совершил большую ошибку, сказав дочери не правду. Дженни отвернулась от него.
— Ну ладно, — проговорила она. — Мне, пожалуй, пора. Мама просила передать, что она зайдет к тебе вечерком.
— Дженни, а ты ко мне еще придешь? — спросил он.
— А ты хочешь, чтобы я пришла? — переспросила она, и их взгляды снова встретились.
— Очень хочу.
— Я постараюсь, — пообещала она.
— Может быть… возможно, тогда мы сможем поговорить.
— Ага, может быть.
— Ну, то есть поговорить наедине, чтобы ни медсестры и вообще никто не мешал.
— Да. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Так, Как мы разговаривали, когда я была совсем маленькой.
— Да.
— Может быть, — снова повторила она. — Но тогда это будет не раньше, чем через неделю. Мама отправляет меня в Рокэвей, в гости к Андерсонам.
— Вот как? И когда вы приняли такое решение?
— Вчера вечером.
— И как долго ты собираешься у них гостить?
— Неделю. — Дженни замялась. — Знаешь, мне кажется, мама боится, что если я останусь в городе, то со мной тоже может что-нибудь случиться.
— Ясно, — вздохнул Хэнк.
— А ты что, тоже считаешь, что со мной может что-то произойти?
— Не знаю.
— Ну ладно… — Дженни передернула плечами. — Пап, мне пора. — Она наклонилась и торопливо чмокнула его в щеку. — Выздоравливай.
Она направилась к выходу, и он смотрел, как за ней бесшумно закрылась дверь палаты.
Несмотря на ежедневные визиты Кэрин, следующая неделя тянулась очень медленно. За долгие часы, проведенные в одиночестве, он то и дело мысленно возвращался к нападению в парке, размышляя о том, сможет ли он когда-нибудь забыть тот вечер и то, с каким молчаливым остервенением били его совершенно незнакомые подростки. Однако вынести кое-какой урок из случившегося ему все-таки удалось. Начать хотя бы с того, что теперь он знал, что избиваемый перестает быть человеком, превращаясь в одну сплошную открытую, саднящую рану. Человек бессилен против банды, приговорившей его к беспощадной, жестокой экзекуции. Банда была и строгим судьей, хладнокровным судом и бесчувственным палачом. И именно эта бесчувственность привносила в сам факт избиения еще более жуткий смысл. Ибо избитый человек уже никогда не сможет забыть той боли, унижения и беспомощного отчаяния, которые ему довелось пережить.
И все же вражда между уличными бандами Гарлема велась на, так сказать, постоянной основе. Однако, по логике вещей, разве каждая такая стычка не имела две стороны, два исхода — победу и поражение? И разве каждому участнику такой банды не приходилось время от времени испытывать боль и горечь от поражения в очередной драке? Именно в драке стенка на стенку, а не когда всем гуртом наваливаются на одного. И все же разве им не бывает страшно? Неужели они не боятся направленных на них пистолетов, ножей, «розочек» из разбитых бутылок и шипованных цепей? Разве возможно когда-нибудь смириться с мыслью о том, что если ты упадешь, то тебя наверняка постараются втоптать в асфальт? Неужели все они как на подбор были бесстрашными героями, отважными воинами, парнями со стальными нервами?