Вечный сон (Глубокий сон), стр. 31

— Тебя зовут не Джек Потрошитель, а Филип Марло. Меня не проведешь.

Я посмотрел на шахматную доску. Слоном я пошел зря. Я вернул слона обратно. Слоны в этом окончании решающего значения не имеют. Не их это партия.

Оторвавшись от доски, я снова взглянул на Кармен. Она лежала, прижавшись бледной щекой к подушке, и смотрела перед собой большими, ввалившимися и пустыми, словно колодец во время засухи, глазами. Маленькая ручка с совершенно одинаковыми, узкими пальчиками беспокойно теребила одеяло. Где-то в глубине души она, вероятно, усомнилась в неотразимости своих чар, хотя сама еще об этом не знала. Женщинам, даже хорошеньким, очень нелегко свыкнуться с тем, что их тело лишено притягательности.

— Я иду на кухню сделать себе коктейль, — сказал я. — Хочешь выпить?

— Угу. — На меня внимательно смотрели спокойные, немного озадаченные глаза. В них зародилось сомнение, и вкрадывалось оно так же незаметно, как крадется в высокой траве выследивший дрозда кот.

— Если оденешься — получишь коктейль, договорились?

Она опять приоткрыла рот и, не ответив, тихонько зашипела, а я пошел на кухню, достал бутылку виски и шипучку и смешал два коктейля. С удовольствием дал бы ей что-нибудь покрепче, глицерин или дистиллированную серную кислоту. Когда я со стаканами вернулся в комнату, она даже не пошевелилась, но шипение прекратилось. Глаза были снова пустые, на губах заиграла прежняя лукавая улыбочка. Внезапно она села на кровати, откинула одеяло и потянулась за стаканом:

— Дай.

— Оденешься — дам.

Я поставил коктейли на шахматный столик и закурил:

— Одевайся, я не смотрю.

Я отвернулся, но тут до меня вновь донеслось шипение, на этот раз громкое, зловещее, и я покосился в ее сторону. По-прежнему голая, она стояла на четвереньках на кровати. Рот приоткрыт, лицо точно обглоданная кость. Шипение со свистом, словно бы против ее желания, вырывалось у нее изо рта. В пустых глазах Кармен что-то таилось. Что-то такое, чего я никогда не видел в глазах женщин.

И тут ее губы, словно у куклы, которую дергают за веревочку, очень медленно, очень осторожно раздвинулись, и Кармен смачно грубо выругалась.

Я не обиделся. В конце концов такое слово в свой адрес я слышал не впервые. Мне не понравилось другое. Мне не понравилось, что меня обругали в моей же собственной квартире. Ведь в этой комнате я жил. Другого дома у меня не было. Здесь хранилось то, что есть у каждого, что связывает с прошлым, заменяет семью: книги, фотографии, радио, шахматы, старые письма, что-то еще в этом же роде. Вещей этих было мало, совсем мало, но они принадлежали мне, моей памяти.

Больше переносить этот спектакль я был не в силах, и ее брань лишь напомнила мне об этом.

— Если через три минуты, — тихим, внятным голосом проговорил я, — ты не оденешься и не уберешься отсюда, я выкину тебя в коридор пинком под зад. Нагишом, как есть. Сначала — тебя, а следом — твои тряпки. Поторопись.

Лязгнув зубами и угрожающе, по-змеиному зашипев, она спустила ноги на пол, сняла со стоявшего рядом стула одежду и стала одеваться. Я не спускал с нее глаз. Руки ее не слушались, но оделась она, хоть и не ловко, не по-женски, но быстро, всего за две минуты с небольшим — по часам.

С минуту она постояла возле постели в отороченном мехом пальто и в лихой зеленой шляпке с загнутыми полями, крепко прижимая к груди зеленую сумочку и угрожающе шипя. Лицо — по-прежнему как обглоданная кость, глаза — такие же пустые, во взгляде — та же затаенная злоба. Постояла, пошипела, а потом быстрым шагом направилась к двери, открыла ее и, не поворачиваясь, молча вышла. Слышно было, как загудел в шахте лифт.

Я подошел к окну, раздвинул шторы и распахнул окна. В ночном воздухе еще стоял застоявшийся, сладковатый привкус, напоминавший об автомобильных выхлопах и оживленных улицах. Я пригубил коктейль. Внизу хлопнула дверь. По пустому тротуару застучали каблучки. Неподалеку взревел мотор, и машина, набирая скорость, скрылась в ночи. Я подошел к разложенной постели. Подушка еще хранила отпечаток ее золотистой головки, а помятая простыня пахла ее маленьким надушенным развратным телом.

Я поставил стакан на стол и стал с остервенением лупить по кровати ногами.

XXV

Утром опять шел дождь — косой, серый, похожий на криво висящую занавеску из стеклянных бус. Разбитый, невыспавшийся, я нехотя встал и подошел к окну. Во рту до сих пор оставался гадкий привкус от генеральских дочек. На душе было пусто, как в кармане у нищего. Я пошел на кухню и выпил две чашки черного кофе. Похмелье бывает не только от спиртного. У меня, например, было похмелье от женщин. Меня выворачивало от них наизнанку.

Я побрился, принял душ, оделся, снял с вешалки плащ, спустился вниз и вышел из подъезда. Напротив дома, футах в ста вверх по улице, стоял серый «плимут». Тот самый, который увязался за мной накануне и о котором я спрашивал Эдди Марса. За рулем мог быть полицейский — если только у полицейского выдалась вдруг масса свободного времени и он решил за мной погоняться. Или какой-нибудь незадачливый юный детектив, из тех, что пытаются за неимением своих совать нос в чужие дела. Или же епископ Кентерберийский, которому претил мой образ жизни.

Я вернулся в подъезд, вышел через заднюю дверь, выгнал свою машину из гаража и проехал по улице мимо серого «плимута». В «плимуте», в полном одиночестве, сидел низкорослый, хилый человечек. Увидев меня, он тут же включил мотор и двинулся следом. Дождь явно пошел ему на пользу: на этот раз он держался достаточно близко, чтобы я не смог улизнуть в какой-нибудь проулок, и в то же время достаточно далеко, чтобы спрятаться за идущими между нами машинами. Я выехал на бульвар, остановился на стоянке перед соседним с моей конторой домом и вышел из машины, подняв воротник плаща и нахлобучив на нос шляпу, что, впрочем, от дождя не спасало: по лицу нескончаемым потоком стекали ледяные капли. «Плимут» остановился на противоположной стороне улицы, у пожарного крана. Я дошел до перехода, дождался зеленого света, перешел на другую сторону и вернулся назад, держась поближе к краю тротуара. «Плимут» не сдвинулся с места. Никто из него не вышел. Я подошел и рывком открыл дверцу.

За рулем, откинувшись на сиденье, сидел светлоглазый низкорослый человечек. Я нагнулся и заглянул в машину. По спине глухо стучал дождь. Хлюпик щурился от табачного дыма и нервно теребил пальцами тонкий обод руля.

— Ну что, никак не решишься? — спросил я его.

Хлюпик проглотил слюну, чуть было не проглотив заодно и сигарету.

— По-моему, вы меня с кем-то спутали, — буркнул он тихим, глухим голосом.

— Меня зовут Марло, — представился я. — Ты меня уже два дня пасешь.

— Никого я не пасу.

— Нет? Значит, твоя тачка руля не слушается и сама ездит, куда ей вздумается. Пора, по-моему, ее приручить. Итак, сейчас я иду завтракать в кафе напротив. Завтрак будет состоять из стакана апельсинового сока, яичницы с беконом, жареного хлеба, порции меда, трех или четырех чашек черного кофе и — на сладкое — зубочистки. Из кафе я пойду к себе в контору, находится она на седьмом этаже вон того здания. Если тебя что-то очень волнует, заходи, потолкуем. Надо будет только перед твоим приходом как следует пулемет смазать.

С этими словами я захлопнул дверцу и ушел, а хлюпик остался сидеть, часто моргая глазами от удивления. Спустя двадцать минут я уже проветривал свой кабинет от «Soiree d’Amour» [9] уборщицы и вскрывал толстый грубый конверт, надписанный косым, по-стариковски четким почерком. В конверт вместе с официальным извещением был вложен большой розовый чек на пятьсот долларов. Имя предъявителя — Филип Марло, личная подпись — Гай Стернвуд, отправитель — Винсент Норрис. День начинался неплохо. Я сел было заполнять платежное поручение, но тут зазвонил звонок, возвещавший о том, что в мою приемную кто-то вошел. Это был хлюпик из «плимута».