Крепость души моей, стр. 67
Муж бывшей вздохнул.
– Почему ты не радуешься? – спросил он. – Почему?!
Минут через десять нам принесли шашлык.
13:24
…закончить, что успеем…
– …что значит «на хрена»?!
Сергей Вистпасский, сосед с четвертого этажа, ругался по мобильнику. И связь у него не рвалась. Словно там, в горних высях или в центре паутины сотовых сетей, кто-то с интересом прислушивался к разговору.
– …вы когда обещали быть?!
Пауза.
– …а сейчас сколько?!
Пауза.
– …а меня не колышет! Чтоб через полчаса…
Он выслушал ответ, отнял телефон от уха и в бешенстве уставился на экранчик своего «Sony Ericsson». Потом поднял взгляд и увидел меня.
– Представляете? Послал меня и отключился!
– Кто?
– Сантехник, мать его! У меня стена в туалете раскурочена, стояк менять надо, а он, ёшкин кот… Сварщик, сказал, тоже не придет.
Смех бродил во мне, перегорал в злость. Словно пиво – в мочу. Картина Сальвадора Дали: «Вистпасский в праведном гневе накануне серных дождей». На заднем плане сквозь разбитую стену уходит в бесконечность вереница унитазов. И веер карт в правом углу. При первом знакомстве сосед предупредил: «Не спрашивайте меня про преферанс! Пулю не пишу!» В ответ на мое недоумение он пояснил: «Все спрашивают. Из-за фамилии. Ну – вист, пас…»
– Электрик вообще трубку не берет! Хорошо хоть, обои в гостиной поклеили. Плиточник… Вот! Есть еще рабочая косточка! Есть! Здравствуйте, Павел Аркадьевич!
– Добрый день, – пожилой мужчина, похожий на рыжебородого гнома, вежливо тронул козырек полотняной летней кепки. В правой руке он держал деревянный ящик с инструментом и прозрачный пакет с рабочей одеждой.
– Проходите, у меня открыто. Видите, что значит обязательность? Договаривались на половину второго, а сейчас… – Вистпасский глянул на часы. – 13:28!
Он победно продемонстрировал мне циферблат.
– Извините, Павел Аркадьевич, – окликнул я плиточника.
– Да?
– Вы что, не в курсе?
– Насчет чего?
– Насчет всего.
– В курсе, – кивнул Павел Аркадьевич. – А что, есть какие-то новости?
– Нет, – опешил я. – Все по-прежнему.
– Ну, значит, точно в курсе. Так что ж теперь, и трава не расти?
Он ждал ответа, а у меня были только вопросы. Он знает, подумал я. У меня клеймо на лбу. Все, кому надо, видят счастливчика-семнадцатого – видят и ненавидят. Они просто скрывают, притворяются дурачками. Ничего, уже скоро. Я уеду и не вспомню, а вспомню – не вздрогну…
Не дождавшись, Павел Аркадьевич зашагал к подъезду.
– Надо закончить, что успеем, – сказал он в дверях. – А там уж как повезет…
– Кому повезет? – глупо спросил я.
– Да хоть кому-нибудь, – отмахнулся гном.
14:11
…праведницу – народу!..
…ехали издалека. Со всех концов города. Разноцветные кровяные тельца – красные, белые, черные, синие, серебристые – двигались по улицам-артериям, стягиваясь к точке сбора. К уродливой опухоли, разраставшейся на глазах. Она уже не умещалась на крошечной площади перед областной клинической больницей. Бурлящее ядро выбросило ложноножки метастаз в соседние улицы и переулки.
Легковушки всех марок – от древних «Жигульков» до пафосных «Лексусов»; маршрутки, мотоциклы, автобусы – блестящее, раскаленное на солнце самоходное железо с рыком, грохотом, воплями клаксонов и бензиновой вонью стремилось к больнице. Не доехав, оседало в окрестностях, затихало, успокаивалось. Редкие парковки были забиты до отказа, железный поток расползся по дворам. Тротуары и проезжую часть перегородили наглухо.
Люди выбирались из машин и дальше шли пешком.
Подкатил одинокий трамвай. Пронзительно зазвенел, лязгнул, распахнул двери. Пассажиры устремились наружу тараканами из раскаленной жестянки.
– Что за митинг?! – крикнул вслед ошалелый вагоновожатый. Его вагон взяли приступом возле разъездной стрелки: толпа запрудила рельсы. Силой вынудили свернуть с маршрута, набились битком – потные, взбудораженные. Вагоновожатый Остапчук даже побоялся спрашивать: что случилось? Когда, через четыре остановки, на которых он не остановился, пассажиры увидели, что пути заворачивают вправо, к трамвайному кругу, Остапчуку заорали хором: «Тормози, приехали!»
– Праведница! – крикнул кто-то, обернувшись на бегу, и едва не упал.
– Праведницу нашли! Реальную!
– Айда с нами!
– Совсем с ума посходили, – буркнул себе под нос Остапчук.
Трамвай предупреждающе звякнул. Остапчук прикинул, как ему лучше выбраться на штатный маршрут, и покатил к кругу. В праведницу он не верил.
А люди спешили к больнице.
– Точно? Как узнали?
– Дом помнишь? Что в первый день рухнул?
– Ну?
– Который ангелы снесли!
– Ну?
– Лапти гну! Трупы – штабелями! Раненых – мама не горюй!
– Ну?!
– А она одна…
– Что – одна?!
– Целая! Ни царапины!
– Знак! Знак Божий!
– Праведница! Кто ж еще?
– А почему в больнице? Если ни царапины?
– Прячут, суки!
На площади ворочался разозленный, тысячеглавый зверь. Гудел с угрозой: нет, не зверь – перегревшийся силовой трансформатор. Пробой изоляции мог случиться в любую секунду. И тогда – здравствуй, тысячевольтный фейерверк, бессмысленный и беспощадный! Подходы к четырехэтажке хирургического корпуса перегородило тройное оцепление «Беркута». Тусклый блеск серебристых щитов, пятнисто-серый камуфляж, черные бронежилеты; круглые шлемы с номерами, пластиковые щитки-забрала… Македонская фаланга. Только вместо длинномерных копий – резиновые дубинки.
Темные века стремительно возвращались.
С флангов «Беркут» прикрывали две пожарные машины с готовыми к бою водометами. Сзади стояли испуганные милиционеры: без щитов и шлемов, в легкомысленной летней форме. Многие безоружны: сюда согнали всех, кто был под рукой, кто оказался ближе других. «Беркут» прибыл позже, но, к счастью, не опоздал. Второй эшелон обороны – спецназ МВД в черном – перекрыл крыльцо и вход в корпус. Смотрели жестко, оценивающе, как сквозь прицел. Чувствовалось: эти будут стоять до конца.
– Праведницу!
– Праведницу – народу!
– Предъявите!
– Для себя, для себя прячут!
– Ну да, мы быдло! Мы подыхай!
– К ангелам ее! К ангелам!
Из окон родильного отделения на распалённую толпу с ужасом смотрели молодые мамы. Сейчас они не думали о завтрашнем утре. Конец света подступил вплотную, отсекая надежду. Молчаливо, строго высилось здание патолого-анатомического корпуса – белое, с вертикальными полосками бирюзы. Розовая пятиэтажка поликлиники в испуге пыталась спрятаться за темной зеленью высаженных перед ней елей.
– Пра-вед-ни-цу! Пра-вед-ни-цу!
На пожарную машину взобрался полковник Силин. Поправил съехавшую набок фуражку, щелкнул кнопкой мегафона – словно оружие с предохранителя снял.
– Граждане, успокойтесь! Я клянусь вам: здесь нет никакой праведницы! Вас обманули! Это провокация подрывных элементов! Расходитесь по домам…
– Врешь, мент!
– Праведницу давай!
– Пра-вед-ни-цу!..
– Граждане…
На машину с трудом, при поддержке двух сержантов, вскарабкался пожилой врач в белом халате. Взял у полковника мегафон. Порыв горячего ветра растрепал седые волосы, взметнул серебристым нимбом.
– Я – заведующий хирургическим отделением Семашко. Я знаю всех своих пациентов. Здесь нет женщины, которую вы ищете! Нет и не было! Здесь лежат больные! Люди с травмами, ранами, переломами! Больные после операции! Им нужен покой и лечение! Прошу вас, расходитесь по домам! Я вас не обманываю!..
Площадь на миг притихла. И взорвалась:
– Врешь!
– Праведницу давай!
– Бей мусоров!
Как всегда, осталось неясным, кто первым бросил камень. Метили в полковника, но промахнулись. Обломок кирпича чиркнул по скуле главврача, разодрав кожу. Крови было немного; впрочем, ее хватило. Спичку поднесли к запалу. Толпа вспыхнула: