Крепость души моей, стр. 64
– Давай, Олька, не жмись!
– Отвали!
– Чего ты целку корчишь? Давай!
– Сам ты целка!
– Ну вот и давай!
– Прямо здесь?!
– А чего? По приколу!
– Димон, пиво еще есть?
– Держи…
Под деревьями, на детской площадке, хаотично перемещались тени. Наглядная иллюстрация Броуновского движения, именуемого «тусовкой». Или «тусой» – для тех, кто слово «тусовка» выговорить не может. Блуждающими звездами рдели угольки сигарет, двигаясь по причудливым траекториям. Казалось, угольков больше, чем теней. Один взлетел шальной ракетой – и рассыпался снопом искр, ударившись о ствол старой акации.
– …а он мне: тебе восемнадцать есть? Прикинь!
– Нифигассе! А ты?
– А я…
– …но может стать раком!
– Гы-гы-гы!
– Га-га-га!
– Димон, дай сигарету…
– …ну давай, Олька!
– Пусть тебе твоя Вика дает!
– А вот и дам! Смотрите и завидуйте!
Хохот, бульканье, аподисменты. Кажется, Вика перешла от слов к делу. Жаль, в темноте ничего не было видно. Хлопнула дверь подъезда:
– Эй, а потише нельзя?!
Я узнал голос Приходько, соседа с первого этажа. Но компания во дворе то ли не услышала, то ли не обратила внимания.
– Я сказал: потише! У меня ребенок заснуть не может!
Приходько вышел на середину двора, куда падал свет из окон и от одинокого фонаря, прятавшегося в листве клена. Сосед был в футболке и домашних «трениках», в шлепанцах на босу ногу. Его двойная тень на асфальте напоминала стрелки огромных часов. Часы показывали без четверти полночь.
– Отвали, папик!
– В могиле отоспимся!
– И твой пацан тоже!
– Викуня, давай!
– Даю… Ой! Не так сильно!
– Нормально-нормально!
– Круто! Засади ей!
– Валите отсюда! Другого места не нашли?!
– Папик нарывается. У папика в дупе шило…
– Вон отсюда, шпана малолетняя!
– Щас мы папику разъясним…
– И кто малолетка, и кто шпана…
– И кому куда идти…
На свет выбрались трое. Один сжимал в руке пустую бутылку из-под «Сармата», другой – корявый дрючок. Третий, похожий на молодого лося, изображал Чака Норриса, брыкаясь и лягаясь на ходу.
Дверь подъезда хлопнула снова.
– Бордель тут устроили! Хулиганье! Убирайтесь живо, ироды, а то милицию вызову!
Внизу образовалась вездесущая баба Рая.
– Иди на хрен, курица!
– На чей, на твой, Димон?
– У меня на нее не встанет!
– Ах вы, шмакодявки! Чтоб вы сдохли вместе с вашими шлюхами!
– Это кто тут шлюхи?!
– Заткни пасть, бабка!
– Вон из нашего двора, уроды!
Приходько шагнул к лосю, ухватил за грудки и встряхнул с неожиданной силой. У лося отчетливо лязгнули челюсти. Пуговица на рубашке отлетела; блеснув в свете фонаря, она канула во мрак.
– Песец тебе, козёл!
Шклюцеватый парень, щеголявший в бейсболке козырьком назад, замахнулся пивной бутылкой – и получил по морде мокрым полотенцем, которым предусмотрительно вооружилась баба Рая. Шлепок вышел смачным, с сочным таким причмокиванием. От неожиданности шклюц резко качнулся назад, ноги его заплелись – и парень с размаху сел на задницу, выронив бутылку. Та покатилась по асфальту, в сторону арки.
В ответ из арки басовито гавкнули.
Во двор трусцой вбежал Юрка-бомбила в семейных трусах и босиком. Юрку тащил на буксире злой, как дьявол, кобель-боксер. Оправдывая породу, пес рвался в бой. Юрка тоже был настроен воинственно: в свободной руке он сжимал разводной ключ. Двор быстро наполнялся народом. Адвокат Павлычко, толстяк в шортах и майке. Длинный, как жердь, студент-заочник Цапин с такой же длинной шваброй наперевес. Федосьевна в цветастом халате до пят, с чугунной сковородкой. Взлохмаченный со сна Вовка Чиж, голый по пояс, зато в штанах от кимоно. Николай Акимович, крестящий воздух офицерским ремнем. Бухгалтерша Фрайман с мобильником наготове. Сестры Чиковы. И ещё, ещё…
Это было смешно.
Это было совсем не смешно.
– Приехали, ссыкуны? – оскалился Юрка-бомбила. – Всё, гайки.
Остальные молчали.
Я смотрел на них из распахнутого окна. Наверное, следовало выйти во двор, встать со всеми… Я остался дома. А от коньяка осталась одна головная боль. Не задумывайся, сказала теща. Задумаешься – пропадешь. Сожрешь себя заживо. Мудрая женщина моя теща, фиалка Монмартра…
Приходько еще раз встряхнул лося – у того отлетела вторая пуговица – и отпустил. Лось попятился.
– Пацаны… валим нах…
С детской площадки начался торопливый исход. Музыка смолкла. Рой сигаретных угольков погас. Оккупантов оказалось не меньше дюжины: парни, девицы. Одна на ходу оправляла платье, держа в левой руке кружевные трусики. Небось, Вика. Пир во время чумы заканчивался, не дождавшись финальной разборки между председателем и священником. Я следил, как актеры покидают сцену, чувствуя себя скорее зрителем, нежели зачумленным участником. Ах, Пушкин, сукин сын! На кой нам сдался пятистопный ямб? «Благодарим, задумчивая Мэри…»? Дай мне, задумчивая Мэри, и не слишком, коза, задумывайся, и не жди благодарности. Иначе опоздаем слинять по быстрячку, и давать придется швабре студента Цыпина. Полуночные гуляки старались не смотреть на молчаливых жильцов – спешили обойти по широкой дуге, нырнуть в темень арки. Впрочем, нет-нет, да и оглядывались. Когда они убрались, народ еще минут десять не расходился. Стояли, переговаривались вполголоса. Адвокат Павлычко угостил желающих сигаретами. Некурящий Приходько тоже взял одну. Руки у него дрожали. Он неумело подкурил, затянулся пару раз – и зашелся кашлем.
– Не начинай, – посоветовал ему Юрка, залихватски пуская в небо кольца дыма. – Береги здоровье… Иди лучше своего спать укладывай. Теперь тихо будет.
День третий
06:34
…не спрашивай, по ком звонит колокол…
Бомж был похож на Хемингуэя.
Папа Хэм – с мокрой язвой на щеке; «Старик и море» – клеенчатая сумка размером с гроб; «Прощай, оружие» – борода, рыжая от курева; «По ком звонит колокол» – хромота раненой утки; параноик из клиники Майо – взгляд через плечо, за спину; жертва целебного электрошока, взрыв мозга, и в уголках глаз – блеск липкой, желтоватой коросты.
Хемингуэй брел в супермаркет – к мусорным бакам.
Из окна пятого этажа на асфальт текло струнное трио Эйблера. Мягкий звук, мягкий ритм. Говорят, Эйблер, добрая душа, будучи заместителем маэстро Сальери, ухаживал за умирающим Моцартом. Под тихое адажио от жары плавилась листва акации. Сентябрь, раннее утро, а солнце – джинн, вырвавшийся из бутылки – словно взбесилось. Из-за баков выбралась кудлатая шавка, задрала морду к блеклому небу, готовясь завыть, и передумала.
Время выкусывать блох.
Сегодня фортуна была на стороне бомжа. Его ждал сюрприз: виниловые пластинки и книги в изжеванных временем переплетах. Две стопки, аккуратно перевязанные шпагатом. Сверху, отдельно – ирония судьбы! – лежали «Острова в океане». Зелень волн на черном ледерине, издательство «Прогресс», 1971 год. Семьдесят первый: боже мой! – эхо рева динозавров… Хемингуэй взял книгу в руки, перелистал. Вокруг толпились призраки: «Следствие ведут знатоки», международный год ООН по борьбе с расизмом, смерть трех китов, поддерживающих мир – Никиты Хрущева, Луи Армстронга и Коко Шанель; компания «PepsiCo» торгует в Штатах водкой «Столичная», в обмен на завод по производству газировки в Новороссийске; три рубля шестьдесят две копейки, четыре рубля двенадцать копеек…
Книги с пластинками легли в клеенчатый гроб. Добряк Эйблер пел им отходную. За забором каштан – да, он помнил! – уронил колючую слезу. Удар по крыше джипа включил сигнализацию. «Уйди-уйди!» – дурным голосом взвыла сирена. Хрен тебе, отмолчался бомж. Под вопли сердитого джипа он сунулся в бак. Опытный прозектор, Папа Хэм вскрывал пакеты одним движением руки. Большей частью вскрытия не требовалось – ценность содержимого определялась на взгляд и на ощупь. Женское зеркальце. Орангутан из красного плюша. Старые коньки. Литровая бутыль из-под «Balvenie»; ясное дело, пустая.