Крепость души моей, стр. 58
– Это ты мне?!
– Тебе!
– Мне?!
– Тебе, шпендрик!
– Я – олигарх?! Ты хоть понимаешь…
У Дербая обмякли колени. За долгую карьеру партийного активиста его обзывали по-всякому: психом, придурком, щелкопером, быдлом, брехуном… Но олигархом?! Его, убежденного бессребреника? Борца за идею? Его, неспособного оплатить мост на два передних зуба, выбитых год назад приспешниками режима?! Он хотел ответить этой женщине, отравленной дурманом религии. Он даже нашел нужные слова. Шагнул вперед, рванул ворот давно не стираной рубашки. Что-то душно стало. И в глазах потемнело. Солнце скрылось за облаком? Затмение? Или – уже?! Ведь еще два дня…
Целых два дня…
Как рыба, выброшенная на берег, Дербай судорожно глотнул ртом воздух. Получилось не очень. Виновато улыбаясь, Дербай сел на брусчатку. Подумал и лег.
И закрыл глаза.
– Хорош людей дурить! – крикнули из задних рядов.
Дербай выдохнул то, что вдохнул.
К нему кинулись слесарь Самойлов и швея Никонова. Упали рядом на колени, щупая пульс – на шее и на запястье.
– Палыч, ты чего?
– Что с вами? Ой, я дура, дура набитая…
– Живой. Сердце бьется.
– Врача!
– У вас сотовый есть?
– Нет…
– И у меня нет… Игорь Вениаминович!
Философ Перетятько навис над троицей, вглядываясь в лицо лежащего. Всех накрыла тень гигантского брыля.
– Дербаю плохо! Сердце, наверное…
– Тепловой удар? – предположил Самойлов.
– У вас телефон есть?
– Есть, есть! – засуетился философ. – И телефон, и нитронг… Жаль, водички нет, запить.
– Нитронг, – Никонова протянула руку. – Звоните в «скорую»!
– Да-да! – Перетятько лихорадочно шарил в суме. – Вот, возьмите…
– Вода есть у кого-нибудь?! – заорал слесарь Самойлов, перекрыв гомон пикетчиков. – Воды дайте, уроды! Человеку плохо!
И, обернувшись к Никоновой:
– Надо убрать с солнца. Нельзя ему здесь…
– Взяли!
Дородная швея решительно ухватила красного колумниста за тощие щиколотки. Слесарь взялся подмышки, и они понесли Дербая в холодок, под администрацию. Милиция с интересом наблюдала за происходящим. На помощь не спешила, но и не препятствовала.
– Виталий, вы меня простите, – шептала на ходу Никонова. – Вы…
Глаза ее блестели.
– Уроды, – бормотал себе под нос Самойлов. – Из всех один настоящий мужик нашелся, и тот – баба…
Перетятько, забросив мегафон на ремне за спину, ругался с мобильником.
– …не знаю я! – летели обрывки реплик. – Не знаю! Я не врач! На площади! Перед администрацией… мы требуем немедленно!..
Дербая уложили на газон, под серебристую ель. Кучерявый парень, ученик токаря Василькова, принес бутылку «Моршинской» – теплой, без газа. Самойлов осторожно приподнял голову лежащего, и Никонова с третьей попытки просунула капсулу нитронга между белыми, бескровными губами. Стоявший наготове парень протянул женщине бутылку с водой.
– Спасибо, – внятно сказал Дербай. – Спасибо, Зина.
11:48
…мы предлагаем это каждому семнадцатому…
Окружную расчистили. О трагедии напоминало немногое: с десяток обгорелых машин в кювете, да еще опрокинутый «Богдан». Возле автобуса стоял ангел в гавайке. Носком сандалии он пинал мелкие камешки. Ударяясь о стекла и металл, камешки издавали сухой, неприятный стук.
– Нет, – сказал он, когда я приблизился.
Я повернулся и побрел обратно.
– Стой…
Он оставил забаву с камешками и обошел меня по кругу. Вспомнился «Вий». Бедняга Хома Брут очерчивал круг мелом, чтобы его не погубила нечисть. Остаться в ангельском круге? Все погибнут, а я… Впрочем, Хоме его круг не сильно помог.
– Гордый?
– Нет.
– И впрямь… Глупый?
– Пожалуй.
– Просить будешь?
– Да.
– За себя?
– Нет.
– А вот это зря.
Что-то в его голосе было не так. Я вслушался и понял. В словах, произносимых ангелом, напрашивалась издевка. Насмешка. Язвительность. Ничего этого в сказанном не было. Он был внимателен и доброжелателен. Просто добро и желание он понимал по-своему.
– Почему зря?
– Спасаются в одиночку. На жалость давить будешь? Готов, значит, положить жизнь за други своя…
– Иди ты к черту, – сказал я.
Он засмеялся. Лучше бы я промолчал. Этот смех…
– Есть у ангела два крыла, – речитативом протянул он. – Слева – белое, справа – черное… Это хорошо. Это правильно. Тебе каким махнуть?
– Почему там никого нет? – я указал вперед.
– Там?
Мы оба посмотрели вдоль трассы. Сквозь воздух, способный стать бетоном и металлом. За преграду, остановившую поток машин. Дальше, где воздух был воздухом, а люди не отсчитывали минуту за минутой в ожидании конца.
– Ну да. Там же безопасно. Почему там не торчат зеваки? Наблюдатели? Представители Красного креста? Военные?! Да кто угодно… Боятся?
Я вспомнил, что над городом за все это время не пролетел ни один самолет. Даже инверсионных следов не было. Впору было поверить, что планета опустела, что мы – не первые, а последние.
– Спасаются в одиночку, – повторил он. – Поправка Ноль? И не надейся.
Я пожал плечами:
– Ерунда. Бессмыслица.
– Притча, – возразил он. – Хорошо, уговорил.
– В каком смысле?
– Встань, возьми жену бывшую твою и дочь вашу, и мужа жены бывшей твоей с детьми их. Встань и иди, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города. Доволен?
– Прямо сейчас? – выдохнул я.
Ангел сел передо мной на асфальт.
– Зачем сейчас? Приди сюда перед рассветом судного дня. Можно на машине, так проще. В одну влезете?
Я посчитал в уме:
– Влезем. У них восьмиместный Hyundai…
– Ну и славно. Не бойся, тут никого не будет. Даже если соберутся толпы, для тебя никого не будет. Скатертью дорога…
Он скрестил ноги по-турецки:
– Я спрашивал, доволен ли ты?
– Погоди, – сказал я. – Бывшая без мамы не поедет. И потом Алёна… Я не могу без Алёны. Давай так: Алёна едет вместе с нами. И мама бывшей… В салоне восемь мест, они влезут. Еще одно свободное останется.
Он молчал.
– Ну хорошо, пусть Алёна едет вместо меня. Ладно?
– Мама бывшей тоже вместо тебя?
– А так можно?
– Нельзя. Вот видишь, ты уже недоволен. Ты просил, я согласился, и ты недоволен. Зачем вам жить, таким?
Теперь молчал я.
– Вам дай палец, по локоть откусите, – размышлял ангел, наматывая на палец край гавайки. – Так ты весь город захочешь вывезти. Репка за дедку, бабка за внучку… Отказать? С другой стороны, я пообещал. Будет по слову моему: возьми жену бывшую твою и дочь вашу, и мужа жены бывшей твоей с детьми их. Все, конец списка. Жду за час до рассвета.
– Бывшая без мамы не поедет, – уныло повторил я.
Думать про Алёну не хотелось. Не думать – не получалось.
– Поедет, – заверил ангел. – Побежит. Полетит. И вот еще…
Он похлопал по асфальту: садись, мол.
– Как пересечете черту – спасайтесь, – сказал он, когда я опустился напротив. – Спасайте души свои; не оглядывайтесь назад и нигде не останавливайтесь в окрестности сей. Понял?
Я кивнул.
– Ничего ты не понял. Я вас знаю, кто-нибудь да оглянется. Наобещаете с три короба и солжете. Нет, мы теперь умные. Сделаем иначе: ты и захочешь, а не оглянешься. С чадами и домочадцами. И будет по слову моему…
– Это как? – спросил я.
– Жизнь свою помнишь? – сказали из-за спины. – В городе сем?
Я чуть шею не свернул. Сзади стоял ангел в костюме.
– Помню… Что, забуду? Уйду и забуду?
– Зачем же? Помни на здоровье. Только помнить будешь, как чужую. Без любви, без ненависти, без зависти и лишних сантиментов. Чистая, стерильная память. Никакой плесени.
– Это как? – повторил я, обмирая.
– Обнуление души до равнодушия. Это и значит: не оглядываться. Факты, события, люди – останутся. Связанные с ними страсти – угаснут. Говоря вашими словами, исчезнет чувственная оболочка памяти. Вы ведь притч не понимаете, разучились…