Позабытые острова, стр. 16

Кто угодно нал бы духом после таких лишений, но но Тур Хейердал. Как только он и его жена немного понравились, они при первом удобном случае вернулись на Фату-Хиву, чтобы начать эксперимент сначала. На сей раз они обосновались в заброшенной долине на восточном берегу, где жил всего лишь один старик. Он радушно принял гостей, и им, быть может, удалось бы наладить счастливую примитивную жизнь, если бы не обитатели Омоа, которые тоже начали перебираться на восточную сторону. Не из дурных побуждений — просто их влекло сюда любопытство. Вскоре и здесь стало невмоготу, Тур сдался и покинул Полинезию. Как-никак он больше года храбро сражался с трудностями.

…Мы не спеша направились вниз по долине к дому Альфреда. Художник и Альфред шли впереди, оживленно жестикулируя. Мария-Тереза и я шагали следом, погруженные в раздумье. Рассказ Тура сильно отличался от того, что говорил Альфред…

Почему Альфред так усердствует, чтобы выставить все в розовом свете, скрывая, как туго пришлось Туру? Почему так добивается, чтобы мы остались? Он производит впечатление человека радушного, доброго, беззлобного. Денег он на нас не наживет, да и не похоже, чтобы они его сильно привлекали. Ответ мог быть только одни: Альфред страдает от одиночества, он изо всех сил старается обеспечить себе общество.

Вот и дом нашего хозяина. Мы расположились на террасе. Уже стемнело, но подвешенная на ржавой проволоке керосиновая лампа очертила на полу круг света, в котором мы как раз уместились. Терраса была обращена к океану. Мы смотрели в тьму, слушая гул волн. Вдруг мигнул огонек. Еще один. Видимо, рыбаки охотятся за летучей рыбой… Число огоньков множилось, они плясали, словно светлячки. Альфред и художник притихли, и вот уже все молча любуются океаном, наслаждаясь свежим вечерним ветерком, слушая стрекот сверчков.

Красивая молодая женщина с распущенными волосами и заткнутым за ухо белым цветком тихо подошла к Альфреду и что-то прошептала ему.

— Это твоя жена? — вырвалось у меня, прежде чем я успел сообразить, что мое любопытство может, пожалуй, показаться нескромным.

А получилось так потому, что я задумался над тоской Альфреда по обществу и попытался представить себе, каково это — оказаться единственным белым в глухой маркизской долине.

— Да, «жена». Во всяком случае, сейчас. У меня было много «жен». Здесь их не трудно найти — и еще легче от них избавиться. Большинство белых мужчин были бы счастливы иметь такую спокойную кроткую жену, как здешние жительницы. Недаром Полинезию называют раем для мужчин. Но ведь одно дело турист или моряк, который попадает сюда на короткое время, и совсем другое — плантатор и торговец, вынужденный, подобно мне, оставаться тут всю жизнь. Я бы охотно женился и завел себе семью в европейском смысле этого слова. Но на полинезийке так не женишься. Она не сможет сохранять верность. И дети быстро вышли бы из-под моей власти. Здешние дети делают что хотят, бродят шайками, веселятся. Не всегда это веселье невинно. Если родители пытаются их воспитывать, дети убегают в другую семью, а то и начинают жить самостоятельно. В Омоа уже двенадцатилетний может прокормить себя. Но хуже всего то, что между белым и местной женщиной не создается духовной близости. Они принадлежат к различным мирам. Поговорят о кокосовой плантации, о соседях, доме и детях — и все, больше говорить не о чем. Она не понимает хода его мыслей, даже языка. Ее мышление и поведение определяется совсем иными нормами, своя родня ей ближе, чем муж. Пожалуй, было бы лучше, если бы отец не научил меня французскому языку и я не знал бы книг. Тогда я был бы таким же маркизцем, как остальные жители долины. Некоторые европейцы отлично тут осваиваются, дело вовсе не в цвете кожи. А вот я освоился только наполовину. Почему не уеду во Францию? Гм, да я бы там не прокормился, ведь только и умею, что копру заготавливать. Пропал бы ни за грош. Здесь-то живу хорошо, почти богач. Могу с любой обвенчаться. Но это только все осложнит. Даже патер Альберт меня понимает.

Я тоже понимал Альфреда. Ему и впрямь нелегко; не удивительно, что он соскучился по обществу европейцев. Но мы с Марией-Терезой не сомневались, что в Омоа нам будет плохо. Не такое место мы искали, и даже дружба Альфреда не помогла бы нам долго переносить окружение равнодушных, если не враждебно настроенных людей. Зато художник, хоть мы и рассказали ему историю Тура, ни минуты не колебался. Тем более что он совершенно не разделял взгляда Альфреда на маркизских женщин — во всяком случае, на Хакапау. Заявив, что ему осточертели натурщицы, рассуждающие о теории искусства, он опять погрузился в счастливое опьянение.

Где-то во мраке мужской голос затянул веселую песню, ее тотчас подхватили другие. Несколько островитян возвращались с рыбной ловли; судя но песне, улов был хороший. Возле террасы они остановились и завели разговор с Альфредом. Потом сели там, где кончался свет фонаря. Мы с трудом различали влажные тела и светлые набедренные повязки. Кто-то из женщин принес гитару, зазвучали красивые старинные напевы. Пение продолжалось долго. Фонарь погас, художник захрапел, Альфред куда-то исчез. Видимо, мы с Марией-Терезой уснули, потому что когда очнулись, уже светало. Мы сильно продрогли от сырости. На террасе съежившись лежали спящие люди.

— Слышишь, какой страшный кашель? — вдруг спросила Мария-Тереза, сжав мою руку.

В самом деле, как я не заметил раньше? Напрягая зрение, я как бы забыл о слухе. Но теперь я отчетливо слышал кашель различных тонов. Он доносился сразу со всех сторон.

Капитан говорил мне, что в сырых маркизских долинах свирепствует туберкулез. И он явно не преувеличивал. Среди спящих на террасе было немало больных чахоткой.

— Нет, — решительно сказал я, — это место не для нас.

— А что же делать с художником? — озабоченно спросила Мария-Тереза.

Мы решили еще раз попытаться уговорить его плыть с нами. Увы, безрезультатно. Все наши возражения он отметал изящными жестами, извергая при этом поток слов. Его перебил пронзительный гудок. Это пришла за нами «Теретаи».

Мы быстро попрощались с Альфредом; в знак сочувствия я подарил ему сочинение Бутиуса «Утешение философии», которое совершенно неожиданно обнаружил под одной из коек на шхуне.

— Добро пожаловать на выставку! — улыбаясь, сказал художник, когда мы в последний раз пожимали ему руку.

Мы прошли вброд через прибой и вскочили в лодку. Матросы тотчас навалились на весла и стали грести с таким рвением, точно тоже успели пресытиться Омоа. Вот за пальмами на берегу скрылись, идя под руку, художник и Хакапау. Альфред одиноко сидел на камне, почесывая затылок. Еще гудок, шхуна вышла из бухты, долина Омоа исчезла вдали.

4. Мы строим себе дом

И все-таки мы не зря побывали на Тахуате и Фату-Хиве. Теперь мы гораздо лучше представляли себе местные условия, знали, каких ошибок следует остерегаться, когда мы наконец сделаем выбор и приступим к строительству жилья.

С самого начала мы понимали, что голыми руками райской жизни не создашь, и предусмотрительно запаслись инструментами, утварью, консервами, плащами, книгами. Правда, мы рассчитывали, что на Маркизских островах, как на Рароиа, нас будет поддерживать помощь и дружба островитян. Оказалось, ничего подобного не выйдет. Слишком много вероломства, неблагодарности и жестокости видели маркизцы со стороны белых, чтобы сохранить хоть какое-то теплое чувство к нашему брату. Мы их не упрекали. Скорее можно было удивляться тому, что безразличие не сменилось давным-давно активной ненавистью.

Пока шхуна, качаясь на волнах, словно усталая утка, шла на север, к Хива-Оа, мы с Марией-Терезой строили новые планы. Итак: нам нужно высокое место, поближе к солнцу и ветру, и в то же время подальше от деревни, чтобы не опасаться туберкулеза, слоновой и прочих болезней. Зато нам очень помогло бы соседство европейского поселенца. Мы во многом полные невежды, и опыт предшественника нам бы не помешал. Приступим к расчистке, начнем строить дом и одновременно закажем в Папеэте недостающее снаряжение. Все ясно. Вот только где найти идеальную долину, отвечающую всем нашим требованиям?