Белый Доминиканец, стр. 3

Иногда по воскресеньям, когда зной раскаляет стены вычурной городской ратуши, раздаются приглушенные звуки духовой музыки, поднимаемые с земли прохладными порывами ветра. Они становятся все громче и громче, ворота трактира «На почте Флетцингера» внезапно распахиваются, и свадебная процессия, разодетая в старинные пестрые одежды, направляется к церкви. Молодежь в разноцветных лентах празднично размахивает венками; впереди — толпа детей, во главе которой проворный, как ласка, несмотря на свои костыли, полоумный от радости крохотный десятилетний калека, как будто все веселье праздника принадлежит только ему, в то время как остальные загипнотизированы лишь его торжественной серьезностью.

В тот первый вечер, когда я, собираясь заснуть, уже лежал в постели, дверь отворилась, и меня охватил необъяснимый страх, потому что ко мне шел барон и я подумал, что он хочет меня связать, как обещал.

Но он только сказал:

— Я хочу научить тебя молиться. Никто из них не знает, как следует молиться. Это надо делать не словами, а руками. Тот, кто молится словами, просит милостыню. Человек не должен просить. Твой Дух уже знает заранее, что тебе необходимо. Когда две ладони соприкасаются друг с другом, левая половина в человеке замыкается через правую, образуя цепь. Таким образом тело прочно связано, и из кончиков пальцев обращенных кверху, свободно взвивается вверх пламя… Это тайна молитвы, которую не найдешь ни в одной из Священных Книг.

В эту ночь я впервые странствовал так, что на следующее утро уже не проснулся, как прежде, одетым и в пыльных сапогах.

II. Семья Мутшелькнаус

Наш дом — первый на улице, которая, если верить моей памяти, называлась «Пекарский ряд». Он стоит обособленно.

Три его стены обращены к лугам и лесам, а из окна четвертой стороны я могу дотянуться до стены соседнего дома — так узка улочка, разделяющая оба строения.

Эта улочка не имеет названия, это всего лишь круто поднимающийся вверх узкий проход, связывающий друг с другом оба левых берега одной и той же реки; он пересекает перешеек, на котором мы живем и который соединяет город с окрестностями.

Ранним утром, когда я выхожу гасить фонари, внизу, в соседнем доме, открывается дверь, и рука, вооруженная метлой, сбрасывает стружки в протекающую реку, которая разносит их вокруг всего города, чтобы получасом позже, едва в пятидесяти шагах от другого конца прохода, лить свои воды на плотину, где она с шумом исчезает.

Ближний конец прохода выходит в Пекарский ряд. На углу соседнего дома висит табличка:

ФАБРИКА ПОСЛЕДНИХ ПРИСТАНИЩ учрежденная АДОНИСОМ МУТШЕЛЬКНАУСОМ Раньше там было написано: «Точильщик и гробовщик». Это можно отчетливо разобрать, когда табличка намокает от дождя и проступает старый шрифт.

Каждое воскресенье господин Мутшелькнаус, его супруга Аглая и дочь Офелия идут в церковь, где они всегда усаживаются в первом ряду. Точнее, фрау и фройлейн садятся в первом ряду, а господин Мутшелькнаус — в третьем, под деревянной фигурой пророка Ионы, где совсем темно.

Каким смешным сейчас, спустя много лет, мне кажется все это, и каким несказанно печальным!

Фрау Мутшелькнаус всегда одета в черный шелестящий шелк, из которого выглядывает малиново-красный бархатный молитвенник. В тусклых, цвета сливы, остроносых сапогах с галошами она семенит, с достоинством подбирая юбку у каждой лужи. На ее щеках сквозь подкрашенную кожу проступает выдающая возраст красно-голубая сетка прожилок; ее все еще выразительные глаза, с тщательно подведенными ресницами, стыдливо опущены, ибо неприлично излучать очаровательную женскую прелесть, когда колокола зовут к Богу.

Офелия носит свободную греческую одежду и золотой обруч вокруг прекрасных белокурых локонов, ниспадающих на плечи, и всегда, когда я ее вижу, у нее на голове миртовый венок.

У нее прекрасная, спокойная, отрешенная походка королевы. У меня всегда замирает сердце, когда я думаю о ней. Когда она, идет в церковь, она одевает вуаль… Впервые я увидел ее лицо гораздо позднее. Это лицо с темными большими задумчивыми глазами, так странно контрастирующими с золотом ее волос.

Господин Мутшелькнаус в длинном черном болтающемся воскресном сюртуке обычно идет чуть поодаль, позади обеих дам. Когда он забывается и идет наравне с ними, фрау Аглая всякий раз шепчет ему:

— Адонис, пол шага назад!

У него узкое печально-вытянутое обрюзгшее лицо с рыжеватой трясущейся бородкой и выдающимся птичьим носом, выступающим из-подо лба, завершающегося лысиной. Голова с маслянистой прядью волос выглядит так, как будто ее хозяин борется с паршой и по ошибке забыл убрать оставшиеся висеть по бокам волосы.

В цилиндр, надеваемый обыкновенно по праздникам, г-н Мутшелькнаус вставляет ватный валик толщиной в палец, чтобы цилиндр не качался.

В будние дни г-на Мутшелькнауса не видно. Он ест и спит внизу, в своей мастерской. Его дамы занимают несколько комнат на третьем этаже.

Три или четыре года прошло с тех пор, как приютил меня барон, прежде чем я узнал, что фрау Аглая, ее дочь и г-н Мутшелькнаус связаны друг с другом.

Узкий проход между двумя домами с самого рассвета до полуночи наполнен ровным рокочущим шорохом, как будто где-то далеко внизу не может успокоиться рой гигантских шмелей. Этот шум, одновременно тихий и оглушительный, доносится и до нас, когда нет ветра. Вначале это меня беспокоило и я все время прислушивался, желая узнать, откуда он исходит, но мне ни разу не пришло в голову спросить об этом. Никто не интересуется причинами постоянно повторяющихся событий, они кажутся чем-то само собой разумеющимся. Какими бы необычными они ни были сами по себе, к ним привыкаешь. Только тогда, когда человек переживает опыт шока, он начинает действительно познавать… или обращается в бегство.

Постепенно я привык к шороху как к шуму в ушах; ночью, когда он неожиданно стихал, я просыпался и мне казалось, что меня кто-то ударил.

Однажды, когда фрау Аглая, зажав уши руками, стремительно завернула за угол и наткнулась на меня, выбив у меня из рук корзину с яйцами, она произнесла, извиняясь: «Ах, Боже мой, мое дорогое дитя, этот звук производит ужасный станок нашего кормильца… И… и… и его подмастерьев…» — добавила она, как бы оборвав себя.

«Так это токарный станок г-на Мутшелькнауса… — вот что так грохочет!» — понял я.

То, что у него нет никаких подмастерьев, и что фабрика содержится им самим, я узнал позже, и от него самого.

Был бесснежный темный зимний вечер. Я хотел открыть палкой клапан фонаря, но в этот момент раздался чей-то шепот: «Тс—тс, господин Таубеншлаг!». И я узнал точильщика Мутшелькнауса. Он был в зеленом фартуке и домашних туфлях, на которых пестрым жемчугом была вышита львиная голова. Он подавал мне знак из узкого прохода:

— Господин Таубеншлаг, пусть сегодня здесь будет темно, хорошо? Послушайте, — продолжал он, заметив, что я слишком смущен, чтобы поинтересоваться причиной такой просьбы. — Послушайте, я никогда бы не решился оторвать Вас от выполнения вашего долга, если бы на карте не стояла, в чем я убежден, честь моей супруги. А также если бы от этого не зависело будущее моей фройлейн-дочки в мире искусства… Отныне и навсегда… Никто не должен видеть того, что сегодня ночью произойдет здесь…

Я непроизвольно сделал шаг назад — так поразил меня тон старика, выражение его лица, испуг, с которым он говорил.

— Нет, нет, пожалуйста, не убегайте, г-н Таубеншлаг. Здесь нет никакого преступления. Да, конечно, если бы что-то подобное произошло, я должен был бы броситься в воду… Знаете ли, я, собственно, получил от одного клиента… в высшей степени… в высшей степени сомнительный заказ… И сегодня ночью, когда все уснут, это будет тайно погружено на повозку и отправлено… Да. Гм.

У меня камень упал с сердца. Хотя я и не догадывался, в чем дело, но понял, что речь идет о чем-то совершенно безобидном.

— Могу ли я Вам чем-нибудь помочь в Вашем деле, господин Мутшелькнаус? — спросил я.