Архангельские новеллы, стр. 7
— Эта я ли? Молодец, как ты меня эку сделал?. Мне ведь вам нечем платить-то!
— Любезна моя, денег не надо. А нет ли костюма на мой рост — мужнева ли, братнева ли? Видишь, я наг сижу.
— Есь, дитетко, есь! Отомкнула сундук:
— Это сынишка моего одежонка. Хоть все понеси, андел мой, благодетель!.. Оболокайся, я самоварчик согрею.
Мартыну гостить некогда. Оделся в простеньку троечку и в худеньки щиблеты, написал на губу усы, склал свои бесценны яблоки в коробок и пошел в город.
У Раискиных ворот увидал ейну стару фрелину:
— Яблочков не прикажете-с?
Верно, кисляшши.
— Разрешите вас угостить.
Подал молодилыюго. Старой девки лестно с кавалером постоять. Яблоко на обе шшоки лижот. И кряду стала толста, красна, красива. Забыла спасибо сказать, полетела к королевны:
— Раичка, я-та кака'!
— Машка, ты ли? Почта эка?
— Мушшина черноусой яблочком угостили. Верно с этого... У их полна коробка.
— Бежи, ростыка, догоняй. Я куплю, скажи, королевна дорого даст!
Мартынка того и ждал. Завернул пару рогатых, подает этой Машки:
— Это для барыни. Высший сорт. Пушшай едят на здоровье. За деньжонками потом зайду.
Раиска у себя в спальны зеркалов наставила, хедричество зажгла, стала яблоки хряпать:
— Вот чичас буду моложе ставать, вот чичас сделаюсь тельна, да румяна, да красавица...
Ест яблоко и в зеркало здрит и видит — на лбу поднелись две россохи и стали матёры, и выросли у королевны рога до'лги, кривы, кабыть оленьи.
Ну, уж эту ночку в дому не спали. Рога-те и пилой пилили, и в стену она бодалась — все без пользы.
Как в зеркало зглянет, так ей в омморок и бросат.
Утром отправили телеграмму папаше, переимали всех яблочных торговцев, послали по лекарей.
Нас бы с вами на ум, Мартына на дело: наклеил бороду, написал моршины, наложил очки. Срядился эким, профессором и с узелочком звонится у королевниной квартеры:
— Не здесь ли больная?
— Здесь, здесь!
Раиска лежит на постели, рошшеперя лапы, и рога на лямках подвешаны. Наш дохтур пошшупал пуп — на месте ли, спросил, сколько раз до ветру ходила, и были ле дети, и были ле родители, и не сумашеччи ле были, и папа пьюшшой ле, и кака пинтература?
Также потребовал молоток, полчаса в пятки и в темя колотил и дышать не велел. Тогда говорит:
— Это вполне научное явление с рогами. Дайте больной съись два куска мыла и ташшыте в баню на снимок.
Она ела-ела, тогда заревела:
— О, беда, беда! Не хочу боле лечицца-а! Лучче бы меня на меленки смололи-и, на глину сожгали, на мыло сварили-и!
Тут Мартын выгонил всех вон и приступил на'-коротки:
— Я по своей практики вижу, что за некотору подлось вам эта болесь!
— Знать ницего не знаю, ведать не ведаю.
Тогда добрый лекарь, за рога ухватя, зачал ей драть ремнем:
— Признавайся, дура, не обидела ле кого, не обокрала ле кого?!
— О, виновата, тепере виновата!
— В чем виновата?
— У тятенькиного мипистра карты высадила.
— Куда запехала?
Под комод.
Мартын нашел карты. Достал молодильные яблоки:
— Ешь эти яблоки!
— О, боюсь, боюсь!
— Ешь, тигра рогатая!
Она яблоко съела, — рога обмякли и отпали; друго съела, — красавица стала.
Выла черна, суха, стала больша', кра'сна, налита'!
Мартынко взглянул, и сердце у него задрожало. Конешно, против экой красоты кто же устоит! Глядел, глядел, дале выговорил:
— Соблаговолите шайку воды.
Подала. Он бороду и краску смыл. Раиса узнала,— где стояла, тут и села. Мартынко ей:
— Рая, понапрасну вы на меня гору каменну несли. Это я из-за многих хлопот не поспел вас тогда высмотреть, а тепериче страстно абажаю.
Дальше нечего и сказывать. Свадьба пошла у Мартынка да у Раиски. Песни запели, в гармонь заиграли.
Вот и живут. Мартыпко всех в карты обыгрыват, докуль этих карт не украдут. Ну, а украдут, опять и выпнут Мартына.
ДАНИЛО И НЕНИЛА
В некотором месте королёшко был старой, у'тлой, только тем поддярживался, что у его в секрете вода была живая. Каждо лето на эти воды ездил, да от воды наследники не родятся. Люди натака'ли знающу старуху. Старуха деньги взяла вперед и велела королевы нахлебаться щучьей ухи. Щуку купили, сварили, у'шки поела королева и ейна кухарка. И с этой ухи обрюхатели. Стара королиха принесла одного Федьку-королька, а у молоденькой кухарки родилось два сына, два белых сыра — Даиилко да Митька по матери Девичи.
Время идет, Данило рос как на опары кис, Митька не отставал, а Королек все как котенок. Он с мала врали'на был, рева и ябеда. Братья много из-за него дёры схватили. И в училище Данило впереди учителя идет, а Федька по четыре года в каждом классе.
Вот пришли молодцы в совершенны лета. Данило Девич красавец и богатырь; высок — под полати не входит. И Митька в пару. А Федька-королек — чиста облизьяна. Отчншко оногды спьяна розмяк, своей шипучей воды сыну полрюмки накапал, да росточку-то уж не набавил. А хоть сморчок — да королю сын. Куда поедет — на мягких подушках развалится, а Данило — красавец, да на облучке сидит.
Вот однажды Федькин отчишко прилетел с рынку, тычет наследника тросью:
— Ставай, дармоедина! Счастье свое просыпа'ш! Соседка наша Ненила Богатырка из походу воротивши, замуж засобиралась. Женихи-ти идут и едут. Из ейной державы мужики наехали, дак сказывают. А добычи-то военной, добра-то пароходами притянула! Деветь неверных губерен под свою руку привела. Небось пе спала!!
— Я, папенька, воевать боюсь.
— Где тебе воевать, обсечек короткой! Тебе чужо царство за женой надо взять... Ох, не мои бы годы!.. Ненилка та — красавица и молода, а сама себя хранит как стеклянну посуду. А роботница! — бают, жать подет, дак двенадцать суслонов на упряг. А сенокосу-то у ей, пашни-то! Страм будет, ежели Ненилину отчину, соседню, саму ближню, чужи люди схватят.
— Папенька, мне бы экой богатыркой ожениться. Люблю больших да толстых, только боюсь их, издали все смотрю.
— Ты-то любишь, да сам-от не порато кус лакомой. Ей по сказкам-то матерого да умного надо. Испытанья каки ти назначат, физическу силу испытыват. Однако поезжай.
— Я Данилку возьму.
— Да ведь засмеют. Ты ему до пупа!
— Адиеты! Кто же будет ровнеть мужика с королями.
Все же к Федькиным новым сапогам набавили каблуки вершка на четыре. А у Данила каблуки отрубили. Дале Федьке под сертук наложили ватны плечи и сверьху золоты аполеты, также у живота для самовнушения. Подорожников напекли и проводили на пристапь. Плыли ночь. Утре в Ненилином городе. Чайку на пристани попили и к девети часам пошли на прием к королевы. Дворец пондравился — большой, двоеперёдой, крашеной, с подбоями, с выходами.
Думали, впереди всех явятся, а в приемной уж не мене десятка женихов и сватовей. Королек спрашиват секретаря:
— Королева принимают?
— Сичас коров подоят и прием откроитсе.
А публика па Данила уставилась:
— Это какой державы богатырь?
Федьке завидно, командует на парня:
— Марш в сени!
А министры Федьку оприметили, докладывают Ненилы:
— Осударына, суседского Федьку испытывайте вне всяких очередей и со снисхождением. Ихна держава с пашей — двор возле двор. Теперь вам только рука протянуть да взять.
— Ладно, подождет. Открывайте присутствие, а я молоко розолью да сарафапишко сменю.
Погодя и она вышла в приемну залу. Поклонилась:
— Простите, гости любящи, — задержалась. Скота обряжала да печь затопляла.
Федька на богатырку глянул, папироса из роту выпала. Девка как Волга, бела румянна, грудь высока, косы долги, а сама полна, мягка, ступит — дак половица гнется, по шкапам посуда говорит. Федька и оробел. Королевна тоже на его смотрит: «Вот дак жених — табачна шишка, лепунок...» И говорит: