Архангельские новеллы, стр. 15

Только своего американина наш капиталист боится. Все терпит. Американин его помесячно аппаратом снимат во всяких видах, измерят, во сколько слоев грези наросло, вшей вычислят, каждогодно насчет Проньки сочиненье издават. В американских тиматографах стали шевелюшших пронек показывать. Ну, экой бы славы не все рады.

Год за годом, скоро и сроку конец. И ни разу Пронька с копыл не сбился, ни разу братья-наблюдатели на него слова не нанесли.

Тут соседни державы на царя войной погрозили. Надо крепостям ремонт, надо ерапланы клеить, выпускать удушливы газы. А казна поро'зна.

Царь Проньки записку:

— Одолжите полдесятка миллиончиков.

Пронька сдумал думушку и не дал. Царь, подождав, посылат мипистра. Пронька сказался, что болен. Царь лично прикатил:

— Ты что, сопля пропашша, куражиссе? Как хошь, давай денег!

— Никак не могу, ваше величие! Вы и так в долгу, что в море, — ни дна, ни берегов.

— Хошь, я тебя, бандита, енералом пожалую?

— Даже в графы нам и то не завлекательно. А коли до самого дела, дозвольте с вами породниться и вашу дочь супругою назвать.

— Что ты, овин толстой! Что ты, вшива биржа! Да поглядись-ко ты в зеркало...

— В зеркало мы о святках смотряли, и вышло, что воля ваша, царская, а большина наша, купецкая.

У царя губы задрожали:

— Ты меня не заганивай в тоску, сопля пропашша!.. А у меня девки-то три, котора нать?

— Каку пожалуете.

— Тогда хоть патрет сресуй увеличенной с твоей рожи. Я покажу, быват, котора и обзарится. Только имей в виду — в теперешно время нету настояшшого художника. Наресуют, дак зубы затрясет.

— За мастером дело не стало. В три упряга окончено в красках и приличной раме. Пронька со страху прослезился:

— Сатаной меня написали... Знают, как сироту изобидеть... Уж и кажной-то меня устрашится, уж и всякой-то меня убоится!..

Царь на портрет взглянул, оробел, старших девок кличет:

— Вот, дорогие дочери! Есь у меня про вас жених. Конечно, но внешности так себе, аригинальный старичок, зато камерсант богатеюшшой.

Старша глаза взвела на картину, с испугу в подпечек полезла. Папа ей кочергой добывал и ухватом — все напрасно. Друга дочка сперва тоже заревела, дале сграбилась за раму да с размаху родителю на голову и надела....

Младша дочь явилась, папаша сидит в картины и головой из дыры навертыват.

— Вот, дорогая дочь, сватается денежной субъект. Не гляди, что грезишша да волосишша, он тебя обижать будет нельзя как лучче...

Девка его пересекла:

— Плевать я хотела, что там обажать да уважать! Ты мне справку подай, в каких он капиталах, кака недвижимось и что в бумагах!..

Она с отчишком зашумела. В те поры старша из подпечка выбралась да к середней сестры катнула:

— Сестрича, голубушка, татка-то одичал, за облизьяна за шорснатого замуж притуганива-а-ат! Убежим-ко во болота во дыбучи, а мы схоронимсе в леса да во дремучи!

— В дыру тебя с лесом! Мы в Америку дунем. Чорт ли навозного лаптя лизать, когда нас американы дожидаются.

У старшухи слезы уж тут;

— Реви, реви, корова косая! Вот ужо таткин облизьян обнимать придет.

— О, не надо, не надо!

— Не надо, дак выволакивай чемоданы, завязывай уборы да сарафаны! А я фрелину к тем понаведаться сгоняю.

Два брата, два американа рады такому повороту. Ночью подали к воротам грузовик, чемоданы и обеих девок погрузили да и были таковы. Дале и повенчались и в Америку срядились на радостях. Мужья рады дома женами похвастаться. Жены рады, что от Проньки ушли.

Царь как узнал, что дочки к американам упороли, только для приличия поматерялся про себя-то доволен, что на свадьбу изъяниться не нать.

Тут Пронькины пятнадцать годов на извод пришли. У него мыло просто и душисто пудами закуплено, мочалок, веников, дресвы возами наготовлено. Везде по комнатам рукомойники медны, мраморны умывальники, а также до потолку сундуков с костюмами зимными, летними, осенними, весенними и прочих сезонов.

В последний нонешний денечек является Пронька к своему американину. Опеть к нотариусу сходили, все договоры розорвали, по закону ни во что положили и любезно распростились. Пронька, что птичка, на волю выпорхнул.

Радось за радосью — царь объявляет о дочкином согласии. Поторговались, срядились. На остатки нареченной жепих говорит:

— Итак, через полмесяца свадьба. В венчальной день публика увидат неожиданной суприз.

На друго утро он снял под себя городски бани на две недели и пригласил двенадцать человек баншиков и двенадцать паликмахтеров. И вот бани топятся, вода кипит, аки гром гремит, баншики в банны шайки, в медны тазы позванивают. Паликмахтеры в ножницы побрякивают.

Неделю Проньку стригли садовыми ножницами, скоблили скобелем, шоркали дресвой и песком терли. Неделю травили шшолоком, прокатывали мылами семи сортов, полоскали, брили, чесали, гладили, завивали, душили, помадили.

В венчальной день двенадцать портных наложили царскому жениху трахмальны манишки, подали костюм последной париской моды, лаковы шшиблеты и прочее.

И как показался экой жентельмен на публику, дак никто буквально не узнал. А узнали, дак не поверили. Он явился, как написаной, бра'вой, то'лстой, красной, очень завлекательной. Царевна одночасно экого кавалера залюбила. До того все козой глядела, а тут приветлива сделалась, говорунья. Свадьба была — семь ден табуном плясали, лапишшами хлопали, пока в нижной этаж не провалились, дак ишо там заканчивали.

А Пронькин американин, приехавши на родину, не избежал некоторой пеприятности. Американска власть на его заобиделась, что пятнадцать лет в России потратил, эдаки деньги на вшивого мужичонка сбросал.

— Неужели, — власть говорит, ты за эстолько лет не мог его соблазнить хоть раз сопли утереть?

Тогда достойной субъект показал им пятнадцать научных изданных томов насчет Проньки. Также открыто спросил:

— Разве вы пе в курсе, что две особы императорской фамилии вышли замуж за американов и принели американску веру?

Власти говорят:

— Это мы в курсе. Вот этот случай — велика честь. Америка гордицца теми двумя молодцами.

— Дак эти два молодца мои родны братья. Кабы не я да не мой Пронька, им царских-то дочек не понюхать бы!

Публика закричала «ура», тем и кончилось.

ВАРВАРА ИВАНОВНА

У Якуньки была супруга Варвара Ивановна.

И кажной день ему за год казался. Вот она кака была зазуба, вот кака па'губа. Ежели Якунька скажет:

— Варвара Ивановна, спи!

Она всю ночь жить будет, глаза пучить. А ежели сказать:

— Варвара Ивановна, сегодня ночью затменье предвешшают. Посидите и нас разбудите.

Дак она трои сутки спать будет, хоть в три трубы труби.

Опять муж скажет:

— Варя, испекла бы пирожка.

— Не стоишь, вор, пирогов.

А скажет:

— Варя, напрасно стряпню затевашь, муку переводишь....

Она три ведра напекет:

— Ешь, тиран! Чтобы к завтрию съедено было!

Муж скажет:

— Варя, сходим сегодня к тетеньке в гости?

— Нет, к эдакой моське не пойдем.

Он другомя:

— Сегодня сватья на именины звала. Я сказал — не придем.

— Нет, хам, придем. Собирайся!

У сватьи гостей людно. Варвара пальцем тычет:

— Якунька, это чья там толстомяса-та девка в углу?

— Это хозяйская дочь. Правда, красавица?

— А по-моему морда. Оттого и пирогов мало, что она всю муку на свой нос испудрила.

Муж не знат, куда деться: