Солдатские сказки, стр. 8

Подкрепился солдат, обогрелся, распростился с хозяйкой и снова пошёл вёрсты мерить — на побывку, до дому.

А хозяйка с той поры только так кашу и варила. И до того наловчилась — уже щи из топора, компоты и, правду сказать, водку тоже из топора гонит. Накупила впрок топоров на ярмарке, завела трактир «Каша из топора».

Гостей к ней много захаживает. Особенно на Великий пост.

Ну, а сельцо-то малое превратилось в уездный город по имени Топорики.

Да всё благодаря безымянному солдату, который когда-то на побывку спешил, ногами вёрсты мерил.

Шинель и перина

Повстречался в трактире барин с солдатом. Стал солдат хвалить-нахваливать свою шинель:

— Как дело ко сну — постелю шинель, укроюсь шинелью и под голову шинель! Такая вещь незаменимая!

Ну, у барина глаза разгорелись. Просит барин продать шинель. Прилип, как банный лист, к солдату. Кое-как за двадцать пять рублей сторговались.

Пришёл барин домой и говорит жене:

— Выкидывай, матушка, перину, подушки да одеялы! Только погляди, чего укупил! И постелю, и укроюсь, и в головах положу!

Жене-матушке с первого погляда не полюбилась шинелка, не пришлась по сердцу:

— Олух ты! — говорит, — Дубина ты стоеросовая! Спи теперь, как пёс, у дверей, а на кровать и не суйся!

Ну, постелил барин шинель на лавку. И так и эдак пристраивается, извертелся. Костям жёстко, с боков дует и под головой, как ни крути, — шиш.

Промучился ночь барин, а на утро пошёл с жалобой к полковому командиру.

Позвали солдата.

— Что ж ты, брат, — говорит командир, — обманул барина?

— Никак нет, ваше благородие, — отвечает солдат.

Взял шинель, расстелил шинель, голову положил на рукав, накрылся полою.

— Куда как хорошо, — говорит, — на шинели спится!

И уже, слыхать, похрапывает.

Ну, полковой командир похвалил солдата, подарил пятак на чарочку.

А барину такое обозрение дал:

— Служивому да работящему, тому и камень — перина. А коли баклуши бить, не про вас будет сказано, так и в гробу — бессонница.

Ушёл барин ни с чем — без шинелки, без денег.

А полковой командир склонил, куда пришлось, голову, да тут же и захрапел благородно — так, словно труба в поход призывает.

Немая голубка

Охотился как-то молодой царь-государь. Погнался за красным зверем, да и заблудился. Далеко ускакал от своей свиты.

Места глухие, безвестные. Куда не повернёт — лес да лес. Куда не взглянет — сучья-бурелом. А деревья таковы, что вершинами небо подпирают. Жутковато…

Кружил царь, кружил, в рожок дудел со всех щёк — никто не отзывается. Разве что ветер угукает, или леший дразнит.

День к вечеру быстро склонился. Ни дороги, ни тропиночки. Конь устал, спотыкается. Да и сам царь отдохнуть не прочь.

Только он спешился, как слышит — неподалёку песня. Ну, вскочил на коня заново, поскакал на голос и скоро выбрался на мшистую дорожку.

У обочины одинокий солдат сидит, тянет заунывную песню.

— Здравствуй, служба! — гаркнул царь так, чтоб повеселее вышло.

— Самому здорово, молодец, — солдат отвечает.

— Откуда, братец, куда да зачем? — спрашивает царь.

— Из отпуска в полк, — говорит солдат, — Службу дальше править. А ты кто таков будешь, юнош пылкий? Из охотников что ли?

А царь решил до поры, до времени не признаваться, кто он есть.

— Точно, — говорит, — Погнался за красным зверем, да сбился с пути. А зовут меня на всякий случай Иваном.

— Значит, друг, надо нам с тобой ночлег искать, — рассудил солдат. — Сам не пойму, в какую сторону идти.

Скинул он ранец, влез на дерево:

— Вот удача! — подал голос с макушки. — Вижу, Ванюша, дым неподалёку да слыхать — будто ласковый пёсик брешет!

Спустился солдат, повёл коня под уздцы в примеченную сторону.

Пробираются напрямки, продираются сквозь кусты да валежник. Но разговор разговаривают. Царь про службу спрашивает, про войну.

— Солдатская доля — не своя воля, — сказывает солдат. — А на войне-то всяко. И жар донимает, и ветер обдувает, и дождичком мочит, и ржа сердце точит. Тянется война — конца ей краю нет. Выбраться из неё мудренее, чем из этого дремучего леса. Хорошо бы царю всё высказать, как оно есть.

— А ты, служивый, царя-то видал?

— Видать не видал, — говорит солдат, — а слыхал, будто бы справедливый. И нашим братом солдатом не брезгает!

Так они шли, шли да уткнулись в забор высокий. За ним, видать, большая изба-пятистенок. Постучали в ворота. Сразу собаки взъярились. Вот и весь привет.

Ну, солдат, не долго думая, перемахнул через забор-то. Только на ноги поднялся, видит — два страховитых пса подлетают. То ли волки, то ли медведи — хищная такая, злодейская помесь! Еле успел саблю выхватить. Махнул с присвистом и зарубил зверей — двух одним ударом.

Огляделся, ворота отпер:

— Заезжай, Ванюша! Хоть и не по сердцу мне эта избёнка, а всё от ночи-ненастья схоронимся.

Как взошли на крыльцо, отворилась тяжёлая дверь, сильно скрипучая. Навстречу им старуха.

Солдат поклонился:

— Здравствуй, бабушка, приюти дорожных людей до рассвета, — говорит. — А коли не откажешь, так поужинаем.

Но старуха скрипит да скрежещет пуще двери:

— Нечего тут, негде тут, — и норовит с крыльца спихнуть, — Некуда, незачем!

Солдату такая сердечность хуже вражьей пули.

— Не взыщи, барышня! — и отодвинул бабку в сторону. — Придётся, Ванюша, самим поглядеть, что тут совершается…

Заходят они в горницу. На лавке в углу пригожая девушка сидит, приветливо глядит.

— Собери, красавица, на стол, — улыбается солдат. — Не даром просим, за деньги! Уже животы подвело.

Заворковала девушка, как голубка-горлица, и руками взмахивает — то на печку, то на сундук указывает.

— Видать, сирота немая, — догадался солдат.

Поднял он печную заслонку и вытащил знатного жареного гуся. Открыл сундук, а там, чего только нет, всякие разносолы — и заедки, и напитки, видимо-невидимо. Не только что двое, а две дюжины сыты будут.

Знатно отужинали солдат с царём. Ещё бы слаще было, кабы старуха не бранила девушку.

— Чего гыркаешь? — спрашивает солдат. — Кто она тебе?

— Нищенка, сирота приблудная! — ярится старуха, — Дармоедка безгласная, подрезали уж язычок-то ей, так ещё бы и руки обкоротить!

— Ну, добрая бабушка! — поднял солдат тяжёлый кулак. — Это птичка Божия в твоём курятнике! Поласковей с ней!

Огляделся солдат, нету ли где перин, да вдруг сердце ему подсказало, что лучше будет на чердаке заночевать. Поднялись они с царём по приставной лесенке.

— Вижу, Ванюша, крепко ты сморился, — говорит солдат. — Ложись, а я покараулю — мало ли, какие тут крысы.

Молодой царь лишь головой соломы коснулся, сразу и уплыл во сны далёкие. А солдат приютился возле чердачного лаза с саблей наголо. Тоже умаялся, носом клевал, но ухо востро держал.

И вот слышит среди полночи — свист, шум, ворота крякнули. На дворе верховые толкуют.

— Куда девку-то девать?

— Да запри в чулан, некогда возиться!

А тут, слыхать, и старуха из дома выкатилась:

— Нагрянули лешаки! — скрипит ведьма, — Тишку и Мышку порубили. Хозяевали, как у себя запазухой.

«Вещее моё сердце! — ахнул солдат. — Подсказывало — не добрый это дом, а разбойничье логово!»

Приник к чердачному оконцу и видит — трое мужиков-разбойничков, лохматые да могучие, словно вековые ели.

— Где ж они, эти мерзавцы? — спрашивает самый дюжий. — Сейчас кровью зальются!

Старуха тычет кривым пальцем на чердак:

— Спят лешаки без задних ног…

Душегуб, что помладше, гогочет:

— Эх, братцы, сладкие, верно, сны перед смертью!

— Сперва поужинаем, — говорит средний, — А уж потом развяжемся с ними! На голодное-то брюхо скучно убийствовать!