Роковое наследство (Опасные связи), стр. 38

Он вздохнул, как показалось Кэтрин, осмысливая свои собственные слова, и продолжал:

— У меня появилось столько серьезных обязанностей. И первейшая среди них, дорогая, это удостовериться, действительно ли мой дражайший, однако на данный момент абсолютно недееспособный отец пригрел под нашей крышей одну из своих бывших любовниц.

Прежде чем она осознала, что делает, Кэт схватила со стола вилку и вонзила ему в руку. В следующее мгновенне она вскочила на ноги, занеся руку для пощечины.

И снова оказалась в ловушке. У этого человека были рефлексы пантеры — молниеносные, ловкие, жестокие. Одной рукой он сжал ее запястья у нее за спиной, а другой привлек к себе и снова поцеловал; и опять его язык проник в ее рот, в то время как свободная рука грубо ласкала ее тело.

Прежде чем она опомнилась, он грубо отпихнул ее, его темные глаза помутились, а на лице проступило такое отвращение, что она задрожала.

— Господи! Неужели мне никогда ничего не достанется, кроме объедков с его стола?! — Она знала, что Люсьен обращается не к ней, а к себе. — Неужели это будет моим вечным проклятьем?!

Кэт вытерла губы тыльной стороной руки. Ее трясло так, что было слышно, как стучат зубы.

— Вы не заслуживаете объяснений, Люсьен, — с трудом проговоряла она, — но Эдмунд заслужил. Я никогда в жизни не видела его прежде, чем он пришел в деревню в поисках кормилицы, поскольку Мелани отказалась кормить своего собственного сына. Мой ребенок родился мертвым, и я нуждалась в деньгах, чтобы оплатить счет в «Лисе и Короне» и купить место на кладбище. Эдмунд взял меня в дом, он доверил мне своего сына, а вот теперь доверил мне свое здоровье и благополучие. Я в неоплатном долгу перед этим человеком. И вы, между прочим, тоже, хотя вы и невероятно тупы, невероятно равнодушны ко всему, кроме вашей собственной боли, чтобы понять это!

Она увидела, что ее слова пробились в его душу. Медленно взгляд его прояснился, словно ему открылось нечто, к чему он до сих пор был слеп. Он рванулся к ней, протянув руки:

— Кэтрин, я…

— Нет!!! — Кэт понимала, что не вынесет, если он опять прикоснется к ней, — Нет, — решительно повторила она, качая головой и двигаясь по направлению к двери, сиротливо обхватив себя за плечи. — Не прикасайтесь ко мне! Не смейте больше никогда ко мне прикасаться!

И второй раз за последние двадцать четыре часа она медленно и неохотно пошла прочь от своего предательски чувствительного сердца.

ГЛАВА 12

Люсьен привязал поводья Калибана к ветке дерева и прошел на край маленькой полянки, откуда открывался вид на небольшой пруд ярдах в трехстах вниз по склону. Он кое-как управился с Джереми Ватсоном, с трудом заставляя себя думать о протекающих потолках, пустых кладовых и эрозии почвы. Все, о чем он мог думать, на чем он мог сосредоточиться, было выражение лица Кэт Харвей в тот момент, когда она стояла утром в столовой лицом к лицу с ним.

Нет, не совсем так. Он думал не только об этом. Воспоминания о двух поцелуях, сорванных против ее воли, не выходили у него из головы.

Что с ним такое? Что за дикость набрасываться на женщину всякий раз, как он ее встретит?

И он понял.

Она знает о его прошлом. Знает и не боится бросить ему это прошлое в лицо, защищая Эдмунда, которого почитает. Вот чем она уязвила его. Она была свидетельницей его падения, его изгнания и даже позволила себе терзать его своими письмами в Лондоне.

В то время как общество принимало за чистую монету его высокомерность, язвительность, холодность — и даже его траурные костюмы, — Кэт Харвей моментально раскусила его, воскликнув: «Боже мой, что же они с вами сделали!»

Да как она посмела разглядеть то, чего не смел видеть никто?! Как она посмела использовать его ради Эдмунда, ради его раскаяния? Кто она такая, чтобы жалеть его, чтобы сочувствовать ему?!

Кормилица. Кэт Харвей была кормилицей. Она делила ложе с мужчиной, она дала жизнь внебрачному ребенку и продала материнское молоко в обмен на кров и кусок хлеба.

Вроде как дойная корова с молочной фермы, мог бы сказать Люсьен.

Нет, так сказать он не может. Если только он хочет быть честным с самим собою. И если ее признание поразило его, то оттого лишь, что он не в состоянии думать о ней плохо. Нет, этому ее ребенку должно быть какое-то объяснение. Она была обручена с солдатом, погибшим на войне. Или она — дочь какого-нибудь религиозного фанатика, вынужденная сама пробивать себе дорогу в жизни, и поэтому пошла в гувернантки. А потом была соблазнена хозяином дома и изгнана, когда стала заметна ее беременность. Что-нибудь, что-нибудь, оправдывающее потерю невинности.

Но одна вещь была несомненна. Кэт Харвей — леди. Ее выдает аристократическая внешность, речь и манеры; и надменность так же для нее естественна, как естественна на плечах королевы горностаевая мантия.

Возможно, потому его так тянет к ней. Они — родственные души, они оба потеряли прежнюю беззаботную жизнь и вышвырнуты в чужой мир, чтобы скитаться там в поисках новой опоры.

Он гораздо чаще вспоминал ее глаза, чем украденный поцелуй. Эти странные серые глаза, в которых теперь сверкает недюжинный ум, были холодными и пустыми, когда он впервые увидел их. Что бы там ни случилось, из-за чего она попала в Тремэйн-Корт, она все еще продолжала бороться, когда он вернулся с Полуострова.

Помог ли ее воскрешению Эдмунд? Или общение с Нодди восполнило ее утраты? Или милосердное время залечило раны? Он должен это узнать. Ибо если Кэт Харвей каким-то образом удалось побороть свое горе, свое разочарование, возможно, еще есть надежда и для него.

Но только не прежде, чем он уберется из Тремэйн-Корта, где окружен сплошными напоминаниями об утратах.

Мойна может сколько ей угодно намекать на какую-то новую угрозу для Тремэйн-Корта, однако он не склонен верить ее страхам. Когда она передала ему подробности кончины Памелы, она впала почти в мелодраму. Хотя вряд ли она действительно хотела, чтобы он убил Эдмунда; «положил конец» — вот как она сказала. Конечно, это всего лишь болтовня старой, убитой горем женщины.

Джеки и его дружков придется списать на Ортона или же просто на случай — если только он не придет к выводу, что сама Мойна наняла заведомо неловких убийц, чтобы вынудить его вернуться в Суссекс. Мелани определенно не станет желать его смерти. Несчастная, недалекая женщина до сих пор уверена, что он явился, чтобы сказать ей о своей неувядающей любви. А Эдмунд? Нет, не Эдмунд. Все, чего хочет этот человек, — это прощение, а вовсе не нового смертельного греха на душу.

А чего же хочет он сам? Чего хочет Люсьен Кингсли Тремэйн? Чего он хочет добиться, возвращаясь в Тремэйн-Корт? Защиты? Мести? Возможности продемонстрировать тем, кто его прогнал, что он не уничтожен, что он выжил? Сомнительного удовольствия разбить сердце Мелани? Или же злорадного созерцания кончины человека, лишившего его прошлого?

Нет. Господи, не мог же он пасть столь низко. Он вернулся прежде всего потому, черт бы их побрал, что не разлюбил их до сих пор. Кроме покушения на его жизнь, кроме умирания Эдмунда, есть еще жестокая правда приговора, вынесенного ему некоей Кэт Харвей, почти с ним незнакомой, но посмевшей бороться с ним, вооружившись знанием того, что он, Люсьен Тремэйн, по-прежнему неравнодушен к страданиям людей, живущих в Тремэйн-Корте.

И снова он вернулся мыслями к Кэтрин.

Да, признался Люсьен себе, его интерес к Кэт Харвей можно считать — пусть в каком-то извращенном смысле — академическим. Теперь, когда он уверился в том, что она пострадала не меньше него, он должен учиться у нее. Если она сумела снова обрести в душе тягу к жизни, если она сумела освободиться от терзавшего ее прошлого, возможно, и для него еще есть надежда разыскать путь назад, в мир людей.