Звери на улице, стр. 23
Когда она кончила читать стихи, Славе послышалось за спиной эхо: «…не может».
Слава обернулся. За ним стоял человек с длинной бородой. Брюки были заправлены в огромные сапоги, и всё у него было большое — руки, плечи, голова.
— Да, — повторил он как-то задумчиво, ни к кому не обращаясь, — он с поста сойти не может.
Встреча
Вот это была встреча! В Трептов-парке Слава стоял рядом с Федотовым, а тот разговорился с тем бородатым дядькой, который повторил последнюю строчку стихотворения.
— Сын, — сказал бородач и показал на бронзового солдата. — Очень он на моего сына похож. Игорем звали. Тут, под Берлином, погиб. А где похоронен, поди ж ты, неизвестно. Наши быстро продвигались, и могилы всё общие, братские — одним словом, могилы.
Бородач помолчал. Яков Павлович, тётя Сима и Слава тоже молчали, не решались произнести хотя бы слово.
— Вот и хожу сюда, — продолжал бородатый дядька. — Каждый раз, как бываю в Берлине, так сюда прихожу. Вроде бы на могилу сына…
А потом он — подумать только, ведь бородач этот не слышал спор Федотова с тётей Симой! — сказал:
— В этом бронзовом солдате, что стоит там на посту, все наши сыновья, а в девочке той все миллионы людей, которых он, советский солдат, спас от фашизма. Так я говорю?
— Так, — сказал Яков Павлович. — Точно. А вы часто бываете в Берлине?
— В Берлине? — Он переспросил, хотя не расслышать вопроса не мог. А потом помолчал.
Молчали Федотов, тётя Сима и Слава. Слава почувствовал, что надо молчать, что с человеком этим что-то происходит — такое происходит, когда надо молчать.
— Да, — повторил бородач, — в Берлине. — И потом, обращаясь к Федотову, ответил вопросом на вопрос — А вы были здесь весной сорок пятого?
— Был.
— У рейхстага?
— И у рейхстага.
— А я у рейхстага не был, — сказал бородач. — Не довелось. Чувствовал, что где-то здесь мой сын. Спрашивал. Искал. Помогали мне. Только трудно было… Что говорить: прошлое это. Решил потом, что не всем же, кто воевал, быть под Берлином и в Берлине. А потом оказалось: точно, где-то мы рядом были и не свиделись.
Он помолчал и снова подтвердил:
— А на парня этого бронзового мой сын здорово похожий.
Теперь спросила тётя Сима:
— И вы приезжаете сюда к сыну?
Вот тут-то бородач сказал такое, что ничегошеньки Слава тогда не понял. Конечно, такое могло быть только здесь, где на маленьком кусочке земли как бы спрессовались огромные армии. Ведь можно сказать, что война шла почти по всему земному шару и весной сорок пятого года сошлась в этой точке. Конечно, много тут произошло в это короткое время!.. Спрессовались не только армии, но и события.
Тёте Симе в Трептов-парке бородач сказал:
— Я, конечно, и к сыну приезжаю. Он здесь, недалеко от Берлина, работает, и к памятнику этому прихожу. Только это, как бы сказать, попутно. А вообще-то работа у меня такая, что приезжать приходится. Не так чтобы очень часто, но приходится. — Он протянул руку Федотову. — Будем знакомы: Дидусенко.
— Федотов, — сказал Яков Павлович.
А потом уже с Егором Исаевичем Дидусенко познакомились Слава и тётя Сима и вместе с ним шли обратно из Трептов-парка. Дидусенко рассказывал про себя. Как он с детства, можно сказать, полюбил зверей и занялся проводниковской работой (он так и сказал «проводниковской»).
— Много, должно, зверей повидали? — спросил Яков Павлович.
— На большой зоопарк хватит. — Проводник помолчал и добавил: — Только перерыв у меня получился. А то бы ещё больше перевёз. Да, перерыв.
— Воевали? — спросил Федотов.
— Сын воевал. А я… Плохо у меня получилось. И говорить не стоит.
Больше ни Яков Павлович, ни тётя Сима не задавали вопросов Дидусенко. Слава же вообще помалкивал и при этом всё время думал: как же так — сын у него здесь погиб и похоронен в братской могиле и в то же время сын у него здесь, под Берлином, работает? И как же ему хотелось спросить этого товарища Дидусенко: как же так — погиб и работает? Слава даже сам о себе подумал: «Какой же я любопытный». Ему от этого стыдно стало, но думать об этой загадке он не перестал. Вот сидел в нём какой-то там любопытный до чёртиков и как пилой пилил: «Как же ж так, как же ж так?» Слава на него — про себя, конечно, — прикрикивал: «Перестань». А тот своё. И тогда Слава тому, любопытному, как надоедливой собаке, кость бросил: «Ну, чего привязался: было у человека два сына — один тут погиб, а другой здесь работает».
Но тут сам Дидусенко запутал Славу совсем. Егор Исаевич сказал:
— Игорь мой — он же у меня единственный — сызмальства зверушек любил. Другие мальчишки больше игрушками увлекались: автомобили там, лошадки деревянные или ружьё. А этот, можно сказать, в основном живностью интересовался. Только не я эту любовь ему привил. Он тогда совсем малышом был, не знал, чем отец занимается. А вот, поди ж ты, никаких ему игрушек не надо было. Подавай черепаху, кролика, собаку. Потом, ясное дело, стал я его со своими пассажирами знакомить. Он ведь ходил на станцию меня провожать-встречать…
Тётя Сима вплотную подошла к Славе и как-то по-особенному — Слава думал, что только мама так умеет, — обняла его. При этом она смотрела на Дидусенко, и Слава чувствовал, что хотя тётя Сима обняла его, но ей хотелось как-то согреть, сделать что-нибудь хорошее этому бородатому человеку — такому большому и такому несчастливому.
В Трептов-парке на деревьях набухали смолистые душистые почки и пахло весной. Куковала где-то в ветвях кукушка, а ветви, покрытые молодой листвой, будто шептались.
Федотов и Егор Исаевич говорили о том, как хорошо здесь в это время года, но потом Дидусенко вернулся к разговору о своей профессии. О сыне и о непонятном перерыве в работе он не говорил, и чувствовалось, что это что-то страшное в его жизни, тяжкое, о чём даже вспомнить — мука. Зато о своих зверях он рассказывал с охотой, и Слава узнал, что Егор Исаевич приехал в Берлин с большим эшелоном диких животных, и приезжает уже не в первый раз, привозя подарки от Советского Союза — пополнение берлинскому зоопарку.
— А каких зверей вы перевозили? — спросил Слава.
Дидусенко наморщил лоб, как делают люди, стараясь что-то вспомнить, и сказал:
— Разных. Вёз я как-то красавицу Маньку, и нужен был за ней глаз да глаз.
— Тигрица? — спросил Слава.
— Нет. Небольшой такой зверёк — гепард. А коварный. И в том же эшелоне была собака.
— Собака? — удивился Слава, вспомнив при этом своего Шустрика. Значит, и Шустрик мог бы быть в зоопарке. Нет, это что-то не то…
А проводник сказал:
— Это была особенная собака — дрессированная. Звали её Инга. Характер у неё был довольно противный, хотя она многое умела делать. У зверей ведь тоже характеры. И главное в нашем деле — сразу определить, какой это характер. Тогда и подход к зверю найдёшь. Как всё равно ключ к замку…
В разговор вмешался Яков Павлович:
— Да, да — характеры. Кажется одно, а оказывается совсем другое.
Слава не понял, о каких зверях он говорит. Какое-то время он молчал, слушая всё это, молчал, чтобы не перебивать взрослых, но в конце концов не выдержал и спросил Егора Исаевича:
— А медведи у вас есть?
— Медведи? — Дидусенко посмотрел на Славу с удивлением. — А как же! Здесь, в Берлине, медведь, поди ж ты, самый почётный зверь. Ты что, не знал?
— Не знал.
— А как по-немецки «медведь»? — спросил Егор Исаевич.
Тётя Сима раскрыла было рот, но Слава поднял руку:
— Знаю. «Бер».
— А «маленький» как по-немецки?
Знал же Слава, но этого вспомнить не мог. Подсказала тётя Сима:
— «Маленький» по-немецки «клейн».
— Правильно, — подтвердил Дидусенко. — Вот и говорят, что в древности нашли в Шварцвальде, что значит «Чёрный лес», маленького медвежонка, то есть «берклейн», и на этом месте вырос город. И город этот стал называться «Берлин». Понял?
— Понял. Значит, потому в Берлине, куда ни посмотришь, — медведь. Да?