Собор, стр. 87

Потом был удар колокола, единый дрожащий вздох толпы, единовременный шаг тысячи двухсот рабочих, единовременный толчок их рук, кажется слившихся с чугунными рычагами кабестанов. Вороты вращались бесшумно, без скрипа, как при подъеме колонн собора. Сначала казалось, что только канаты скользят по барабанам воротов, а колонна продолжает лежать не шевелясь. Но вот кто-то с царского балкона ахнул:

— Двинулась! Ах, двинулась!

— Идет!!! — простонала толпа.

Медленно и торжественно, будто невиданный стебель примятого ветром цветка, выпрямлялась, вставала колонна. Солнце играло в ее зеркальной полировке, она бросала густо-красные блики на помост, на толпу, на застывшие над нею в изумлении, в безветрии облака…

Час двадцать минут… И множество людей, заполнивших площадь, услышали вдруг ровный и спокойный голос архитектора:

— Все. Стоп. Стоит.

— Стоит!!! — пронесся над площадью громоподобный рев. — Стоит окаянная! Ур-р-р-ра!!!

Точно в столбняке, ничего не понимая, не веря себе, Монферран смотрел на гранитный монолит и повторял про себя, будто стараясь в этом увериться: «Стоит… стоит… Шестьсот тонн… Стоит!»

Потом он понял, что надо обернуться к царскому балкону и поклониться. И увидел еще одно чудо: стояла не только колонна, стоял и царь. Правой рукой Николай Павлович стискивал борт своего мундира так, что бриллианты его орденов уже впились ему в ладонь, а левую все еще держал на ручке кресла, и пальцы его были белее мела, как и лицо.

Заметив наконец поклон архитектора, царь опомнился и, нагнувшись над перилами балкона, уже никого не стесняясь, воскликнул:

— Вы обессмертили себя, Монферран! [60]

Огюст опять поклонился, с трудом перевел дыхание. Потом, подняв руки, махнул сжатыми над головой кулаками толпе рабочих:

— Спасибо всем! Спасибо!

Потом были еще два года работы. Были споры со специальной комиссией, собранной для обсуждения проекта памятника, борьба с ненужными, иногда нелепыми предложениями… Памятник он сделал таким, каким хотел, каким увидел в своем воображении, каким нарисовал на белом чертежном листе в окончательном варианте. И вот она есть, его колонна…

— Такого монумента не знали прежде ни Древний Рим, ни Италия, ни Франция! — продолжал говорить Штакеншнейдер (как всегда, от возбуждения он стал чуть-чуть заикаться). — Я был в Академии на другой день после открытия памятника. Слышали бы вы, Август Августович, как они все говорили… Все: и те, кто завидуют, и те, кто любят вас! Оленин сказал, что колонна не только символ победы в той страшной войне, но и символ победы молодого русского искусства, доказательство того, что оно не заимствует уже идеи у Европы, а несет в мир свои, свое осмысление прекрасного! Ведь вы создали свой собственный канон, абсолютно новый!

— Ну, ну, ну, это уж слишком! — розовея, воскликнул Монферран. — Куда поехали… Канон… Я же только доказал, что человеческий глаз умеет верно оценивать изменения пропорций в зависимости от расстояния, что не надо поэтому делать ствол памятника уже, начиная от трети высоты, а можно сужать его от основания, сразу, и это будет красивее и правильнее.

— Но и Витрувий [61], и Палладио [62] давали иной расчет! — проговорил Андрей Иванович.

— Они ошибались, — просто сказал Монферран. — Ой, ну что вы на меня так смотрите? Неужто думаете, я Витрувия не уважаю и не боготворю Палладио, как и вы? Да только не ошибается, сударь мой, один Господь Бог. Еще, прости меня господи, круглый дурак никогда не ошибется, потому как сам перед собою всегда прав.

— Август Августович, — вдруг жалобно произнес Штакеншнейдер, снимая и протирая очки, чтобы не видеть в этот момент лица учителя (без очков он вообще ничего не видел), — Август Августович, я давно вас ни о чем таком не просил… Мне стало казаться, что я могу сам… Но я не могу! Позвольте мне вам через несколько дней кое-что показать… У меня заказ один есть интересный, но я, я боюсь, что он у меня плохо идет… Можно принести рисунки и чертежи?

— Академик просит совета и консультации у почетного вольного общника Академии, у недоучки и рисовальщика!

— Август Августович… Я же никогда!..

— Да, да, милый Андрей Иванович, вы никогда, и я это помню! Несите свои рисунки, я посмотрю, конечно, но ей-богу, вы себя недооцениваете. Вы — большая умница! Ну где, черт возьми, ваш обещанный чай? Или, бог с вами, наливайте вина. Выпьем за вас, за меня, за нас, за архитектуру, да я и пойду, а не то мне Алеша взбучку устроит: он же знает, что я ночь не спал… А поскольку он у меня теперь в доме управляющий — фигура знатная, то и командует нами всеми крепко…

И он улыбнулся, вспоминая недавний разговор с Алешей.

Они переехали в новый дом в середине сентября. Тут же пришлось покупать новую мебель, дополнительно нанимать прислугу: кучер и горничная у них уже были, но потребовался еще дворник, вторая горничная, новый лакей, новая кухарка.

Составили штат прислуги, и Алексей был отныне назначен управляющим домом и всем хозяйством, так что остальной прислуге полагалось теперь именовать его только Алексеем Васильевичем.

Перед тем между ним и Огюстом произошел серьезный разговор.

— Смотри, Алеша, — говорил архитектор, втайне страшась, что слова его возымеют действие. — Ты, по сути дела, получил классическое образование. Языки знаешь, историю старую и новую, в математике разбираешься, в философии. Так к лицу ли тебе, человеку умному, ученому, чай и кофе мне в кабинет носить и прислугой командовать? Подумай.

— Вы к чему клоните? — сурово, почти с обидой спросил Алексей.

— А к тому, что тебе хорошо бы найти службу по знаниям твоим и способностям. Я могу тебе устроить. У меня связи теперь есть.

— Прогнать хотите? — уже резко воскликнул Алеша. — Не нужен стал, что ли? Или провинился в чем?

— Дуралей! — вспыхнул Огюст. — Кажется, русским языком тебе объясняю.

— Да, язык вы выучили, — Алексей усмехнулся, посмотрев в глаза хозяину, — а иной раз не понимаете… Да полно! Я не верю, чтоб Вы хотели со мной расстаться, Август Августович.

— Что ты?! Я, конечно, не хочу, — честно сознался Монферран. — Я без тебя не то что как без рук, а просто как без головы, Алеша. Но только твоя судьба мне тоже небезразлична. Подумай, а! Ведь даже дети от родителей уходят.

— Дети от родителей уходят, а я от вас не уйду! — просто сказал Алексей. — И нечего гнать меня, я не кот уличный! Если вам небезразлична моя судьба, так и поймите, что она навеки рядом с вашей. Если нужен, оставьте при себе.

— Ну что ж, — с явным облегчением воскликнул архитектор. — Воля твоя, как ты сам говорить любишь. Хочешь — оставайся. Но только помни: теперь ты все-таки управляющий, это уже должность солидная. Изволь купить себе цилиндр и трость.

— Слушаюсь! — Алеша улыбнулся, должно быть представив себя в цилиндре. — А что за физиономия у меня будет?

— Будет не хуже, чем у других, — отрезал Огюст.

И на том их разговор закончился.

IX

— Так что же, Август Августович, я, ежели позволите, вас провожу? — робко спросил Штакеншнейдер, когда его гость, выпив с ним по второму бокалу, заторопился домой. — Вы ведь без кареты…

— Мне близко, стоит ли, — пожал плечами Монферран. — А хотя, если вам угодно… Идемте!

Выйдя на улицу, они обнаружили, что ненастный, ветреный вечер сменился еще более ненастной ночью. Тяжелые тучи нависли таким плотным покрывалом, что сквозь них не видно было уже ни одной звездочки, ветер усилился и выл, как бешеный, носясь над мостовой и тротуарами, швыряясь пригоршнями листьев и высоко поднимая их над землей. В тусклых пятнах слабого фонарного света эти листья мелькали, как будто летучие мыши.

— Ч-черт побери, вот это ночка! — возмутился Огюст, поднимая воротник и туже надвигая цилиндр. — Ох, чует мое сердце — опять вода полезет вверх… Андрей Иванович, ей-богу, шли бы вы назад!