Собор, стр. 57
— Да, конечно, мсье, я сама, — сухо сказал Элиза и, поднявшись из-за стола, вышла.
Некоторое время Огюст молча смотрел на забрызганный стол, потом вскочил и бросился в коридор. Дверь Элизиной комнаты оказалась заперта, и он постучал в нее.
— Лиз, открой, пожалуйста!
— Сейчас, подожди минуточку! — отозвалась она, и почти сразу в замке заскрипел ключ.
Когда Огюст вошел, мадемуазель де Боньер уже отвернулась к зеркалу и неторопливо, аккуратно водила по лицу пуховкой. Но пудра ей не помогла — следы слез были слишком видны.
— Прости меня! — проговорил Монферран с таким глубоким раскаянием, что Элиза слегка улыбнулась.
— Это ты меня прости, Анри! Я знала, что сейчас ты прибежишь, а вот все равно заревела… Я все понимаю, ты не думай. Тебе никогда не было так трудно, как сейчас.
— Никогда! — он привлек ее к себе и расцеловал покрасневшие глаза. — Я задыхаюсь, Лиз!. Я наделал кучу ошибок и даже не знаю, как их исправить. Но это не дает мне права быть свиньей. И за что только ты любишь меня?
— Понятия не имею! — развела руками молодая женщина. — Ведь и не за что, вроде бы. Может быть, мне тебя разлюбить?
— Не надо! — почти всерьез взмолился он. — Без тебя я не справлюсь… Я ведь только с тобой могу быть откровенным, только при тебе могу оставаться собою. Сегодня я сорвался и дошел до такого скотства, что до сих пор не могу опомниться. Если бы ты знала, что я натворил на строительстве!
— А что ты натворил?
— Тебе Алексей не сказал? Ну так знай: я избил палкой одного из мастеров. Подлеца, воришку, но что это меняет? Вот! Хорошо, а?
Элиза ласково погладила его кудрявую голову и с тревогой заглянула ему в глаза.
— У тебя будут неприятности, Анри, да? Он станет жаловаться?
Огюст махнул рукой:
— Ах, пускай! Какая разница? И без него все висит на волоске. В любом случае я мошенника этого дольше не потерплю. Но и он мне, наверное, напакостит. Плевать! Послушай, одевайся, а? Поедем в Петергоф!
Элиза расхохоталась:
— Ну что ты! Поздно уже. И пока еще Алеша найдет карету…
Монферран нахмурился:
— Ах ты, черт! Ведь надо же, не иметь своей кареты… У всех архитекторов есть. Знаешь что, Лиз, карету я завтра куплю.
Глаза Элизы округлились от испуга.
— Ой, Анри, а твои долги? У тебя же…
Но он не дал ей договорить.
— С долгами как-нибудь рассчитаюсь, ничего. Завтра куплю. Пока что простенькую, открытую. Ну и одну лошадь. Уж я сумею выбрать недорогую, но хорошую.
— Я лучше выберу, — Элиза ласково улыбалась. — Я же наездница.
— А я — сын берейтора и бывший кавалерист. Нет, Лиз, даю тебе честное слово! И вечером поедем кататься. И пусть нам завидуют! Тебе за карету, а мне за то, что у меня такая жена-красавица.
В награду за эти слова и в виде утешения за все горести прошедшего дня Элиза одарила Огюста одним из тех поцелуев, что вот уже шесть лет подряд заставляли его терять голову. Он все пытался и не мог постичь тайну этих поцелуев.
XII
Поздним вечером, когда Элиза уже заснула, он потихоньку прошел в свой кабинет и открыл верхнюю часть секретера. Там в плоской сандаловой шкатулке лежали деньги, которые он откладывал для расплаты с ростовщиками. Очередная выплата должна была состояться через месяц, и Огюст стал в уме прикидывать, как лучше договориться об отсрочке и с которым из кредиторов (их оставалось двое).
Пересчитав деньги, он обнаружил, что их больше, чем он рассчитывал. В шкатулке за четыре месяца накопилось тысяча сто рублей. Ростовщикам он предполагал отдать семьсот, остальное потратить на книги.
Подумав, архитектор оставил три сторублевые бумажки в шкатулке, другие восемь засунул в бумажник. Восьмисот рублей может не хватить, но в конце концов коляску можно купить и в рассрочку, заплатить, скажем, две трети, остальные после (так многие делают).
За порогом кабинета Монферран наткнулся на Алексея. Слуга выковыривал из подсвечника, стоявшего на крышке фортепиано, оплавленный огарок свечи. Рядом лежала новая свечка.
— Давно поменять пора, — деловито проговорил Алексей и искоса поглядел на бумажник в руке хозяина.
— Тебе денег надо? — усмехнувшись, спросил Огюст.
— Рублик бы…
— Зачем?
Алеша наморщил лоб.
— Башмаки бы… — выдавил он. — Эти-то течь стали. А осень ведь.
— Послушай, Алеша, — Монферран опять готов был вспылить, но взял себя в руки. — Ты не думай, что я потерял память. Я две недели назад тебе дал на башмаки пятьдесят копеек. Выходит, ты их уже сносил?
Слуга засопел и молча уставился куда-то в стену. Его выступающие скулы покрылись румянцем.
— Ну? — Огюст вытащил из бумажника рубль и помахал им перед носом Алексея. — На что тебе, а? Ведь не для себя просишь, я знаю.
Алексей умоляюще посмотрел на хозяина:
— Август Августович, вы ее знаете… Вдова, что к Элизе Эмильевне иногда чай пить ходит. Внизу-то напротив живет. У нее сынок лихорадкой мучается, а дрова кончились…
— Ах, черт, ты что же делаешь! — вырвалось у Огюста. — Ты ведь и раньше, значит, ей на свои деньги дрова покупал! А теперь вот жалование стало маленькое, так и не хватает… А на себя хоть копейку тратишь? Сам без башмаков! Всему двору помочь хочешь? Или всему свету? Филантроп!
— За что ж вы, Август Августович, так-то ругаетесь? — обиделся парень. — Я ж прошу — не краду…
— Еще б ты крал! И так на меня не смотри! Думаешь, мне не стыдно, что ты последнее время мне за суп с лапшой служишь?
— Я б вам и за корку хлеба служил! — буркнул Алексей. — В деньгах ли дело? А людям надо помогать — сами знаете. Господь велел.
Огюст рассмеялся:
— Неопровержимо! На, держи свой рублик. И еще один на: башмаки купи все-таки. И больше у меня в этом месяце не проси. У меня нет, понял?
— Понял, — кивнул Алексей, радостно зажимая деньги в кулаке.
— И брось всех жалеть! Все тебя не пожалеют.
С этими словами Огюст собирался уже выйти из гостиной, но его догнали неожиданные слова Алеши:
— А итальянца-то вы сегодня зря поколотили, сударь.
Монферран резко обернулся:
— Тебе какое дело? Хватит того, что ты в меня вцепился, как клещ. Чуть в грязь не свалил! Грубиян!
— Да что ж делать было? — Алеша грустно смотрел на хозяина. — Простите, ради бога! Ну а кабы вы его сильно покалечили? А он не виноват ведь… Я там с рабочими разговаривал…
— Опять во все лезешь! — Огюст едва сдержался. — Не виноват он, да? А воровал кто? Я?!
— Может, и он, — сказал Алексей. — Да вы ж его не за то… А сгрубил он со страху да с горя. Беда у него.
— Какая беда? — глухо спросил Монферран. — Ты у всех беду найдешь.
— Жена у него при смерти, Август Августович. Который год болеет. Холода ей, верно, здешние вредны. Итальянка тоже, из Рима… Он на лечение ее все деньги тратил, сам чуть не впроголодь жил, хоть и получают такие мастера, сами знаете, немало. Дочка их в услужение пошла тринадцати годков, чтоб отцу помочь. А жене все хуже да хуже. Доктор сказал: надо жену в Италию отправить, а не то конец! А этот Карлони-то, он любит ее… Вы уж его только с места не гоните! Он плохо работал потому, что ни про что уже и думать не мог. И своровал, верно, только ради того, чтоб спасти жену! Не губите человека! Он ведь плакал даже, Август Августович.
— Плакал? — глухо переспросил Монферран, вдруг ясно представив себе мастера Карлони плачущим.
— А как же! — Алексей заговорил еще поспешнее, стремясь закрепить произведенное впечатление. — Мне каменщики рассказали. Плачет и бормочет: «Прогонит меня француз, так я в Неве утоплюсь. Куда мне деваться? Пойду, в ноги ему упаду, чтоб не гнал!» А они ему: «Иди, иди, он об тебя вторую палку сломает!» Народ-то злой! Ну, он и еще сильнее заплакал. Пусть, говорит, покалечит лучше, да только не выгоняет!
— Жестокие люди! — прошептал Монферран, кривясь, как от боли. — Впрочем, я тоже жесток. Иди, иди, Алеша, спи и будь покоен. Я его не выгоню. Честное слово.