Собор, стр. 33
Вопрос Алешки Огюст понял, вернее, не зная слов, угадал его смысл.
Кивнув головой, молодой человек проговорил как можно яснее два русских слова, выученных в Париже:
— Да. Иди.
И улыбнулся, чтобы у бедняги исчезли все сомнения.
II
К концу этого сумасшедшего дня путешественники, чувствуя себя совершенно разбитыми, водворились наконец в один из номеров захолустнейшего трактира славного города Пскова.
Обеда, а вернее сказать, ужина Огюсту не удалось истребовать. Из пространных речей и жестов хозяина он понял, что у того вроде бы кончились припасы, а лавки уже позакрывались, но завтрак непременно будет. Приезжим был предложен чай и пирог с козлятиной, которым они и насытились, оставив еще добрый кусок пирога на утро, чтобы завтрак заказать самый дешевый.
Хозяин был очень учтив и ловко умел обращаться со своим немалым запасом французских слов (он знал их около десяти).
Путешественникам была отведена комната под самой крышей трактира. В комнате стоял шкаф времен, вероятно, императрицы Елизаветы; дальний угол возле небольшого окошка занимала широкая кровать безо всякого полога, рядом с ней стоял табурет с умывальным тазом и кувшином, дальше — столик с кривым зеркалом и пара стульев, а в углу, противоположном кровати, возле самых дверей громоздился величественный широченный сундук.
Улечься спать усталым путникам долго не удавалось: оказалось, что в комнате очень сыро, и пришлось требовать, чтобы затопили печь. Ее затопили, и молодые люди наконец легли, но за полночь проснулись от духоты. Печь, которую с весны не топили, напустила в комнату дыма, и от него у обоих запершило в горле.
Огюст встал, накинул халат, зажег свечу, сильнее выдвинул заслонку печи, чтобы, чего доброго, не угореть, затем распахнул окно.
— Сейчас проветрится, — сказал он, высовывая голову наружу и вслушиваясь в тишину города, спящего мертвым сном.
— Пока проветрится, я задохнусь, — Элиза тоже встала и надела халат. — Я выйду на лестницу, Анри, там прохладно, подышу минут пять и вернусь.
— Хорошо, только во двор одна не выходи, — сказал ей вслед молодой человек.
Она, бесшумно ступая мягкими туфлями, прошла через комнату, отперла дверь и, толкнув ее плечом, вышла. Прошла, быть может, минута, и с лестницы донесся короткий возглас, а вслед за тем резкий испуганный крик: «Ах! Анри!»
Огюст, как кошка, прыгнул к кровати, сорвал с крючка свою саблю, молниеносно обнажил ее, затем другой рукою ухватил со столика подсвечник со свечой и, высоко подняв его над головой, вылетел на лестницу.
Он тотчас увидел Элизу, прижавшуюся к стене посреди верхнего пролета, а чуть ниже, возле самых ее ног, — фигуру человека, который, очевидно, для чего-то расселся, а то и разлегся на площадке, и на которого мадемуазель де Боньер наступила, спускаясь в темноте к раскрытому лестничному окну.
— Анри, ничего страшного, я зря закричала, — поворачивая бледное лицо к своему спутнику, прошептала Элиза. — Но… прямо под ноги!
— Что это значит?! Что тебе здесь надо, негодяй?! — Монферран замахнулся саблей и тут же в растерянности опустил ее: в незнакомце, смотревшем на него снизу вверх робким и преданным взором, он узнал бывшего сухоруковского крепостного, своего сегодняшнего вольноотпущенника.
— Как ты сюда попал?! — ахнул молодой архитектор и выпалил вспомнившуюся ему кстати русскую фразу: — Какого чьерта?!
Юноша встал и низко поклонился, так что его нечесаные волосы, упав на лоб, закрыли брови и даже глаза. Потом он заговорил мягким голосом, немного нараспев, но из всей его речи Огюст понял лишь несколько слов и из этих слов уяснил, что непрошеный гость не желает оставлять недавних хозяев.
— Но что тебе от меня надо, а? — сердито воскликнул Огюст. — На что ты мне нужен? Ступай себе с богом!
И он энергично махнул рукой в сторону двери.
Но юноша затряс головой:
— Христом-богом, барин…
И продолжал еще что-то говорить, умоляюще сложив руки.
— Анри, по-моему, он хочет остаться у тебя на службе, — сказала Элиза, все это время с величайшим сочувствием смотревшая на лохматое, оборванное существо.
— Это я и так понял! — раздраженно ответил Монферран. — Но мне же нечем ему платить! Да и вообще, что за нелепость — завести себе русского слугу, не умея по-русски говорить! Наймем в Петербурге какого-нибудь француза, их там сейчас больше, чем когда-либо.
— А мне кажется, в России русский слуга будет полезнее — заметила молодая женщина.
— Да, тебе кажется? — Огюст уже готов был сорваться. — А не кажется ли тебе, что хотя бы в этом ты могла меня не учить, Лиз?
— Я учу тебя не так уж часто, — без тени обиды проговорила она. — Но в самом деле, Анри, возьмем его… По-моему, он один на свете!
— Возможно. Но у меня, черт возьми, не приют для сирот!
— Будьте, барин, милостивы, — продолжал парень, видя, что его не понимают, но, во всяком случае, слушают. — Возьмите за ради Христа!
— Да при чем здесь Христос?! — взорвался Огюст и схватил юношу за локоть: — Ну-ка, в комнату заходи, нечего топтаться на лестнице. Заходи, поговорим!
Они все втроем вошли в номер, и молодой архитектор, заперев дверь и швырнул свою саблю в угол, уселся за столик и жестом велел гостю сесть напротив на второй шаткий табурет. Элиза, не снимая халата, вновь забралась в постель и села на ней, подтянув колени к подбородку и обняв их руками.
Старательно припомнив все русские слова, выученные им в Париже, Монферран вздохнул поглубже и проговорил, пальцем тыча в бывшего невольника:
— Ты как имя? Альеша?
Сухоруков называл своего крепостного Алешкой, но это имя запомнилось Огюсту немного по-другому, и он, сам того не ведая, произнес его именно так, как и следовало.
Парень радостно кивнул:
— Ага. Алеша. Алексей. Алексей Самсонов.
— Так! — Огюст опять перевел дыхание. — Вы… ты… Тьфу! Вы желание… (О, господи, как это?!) А! Желание служить?
— Ага, ага! — Алексей опять закивал, и опять светло-каштановые лохмы весело рассыпались по его круглому лбу. — Очень даже большое желание имеем послужить вам, ваша милость! А что я языка вашего не смыслю, так ведь то не беда: перейму враз!
Огюст жалобно покосился на Элизу. Она улыбалась.
— Чему ты радуешься? Ну вот что он говорит? — на висках молодого человека начал проступать пот. — Вот привязался, в самом деле! Ну, послушай, Алеша (дальше он уже никак не мог сказать по-русски), послушай и пойми: я взял бы тебя на службу, но мне нечем тебе платить, понимаешь? У меня денег нет!
Вскочив с табурета, он схватил с вешалки свой фрак, тряхнув его над столом, вывернул карманы, а затем, вытащив из внутреннего кармана кошелек, вытряхнул на стол все, что там оставалось.
— Видишь? Совсем мало! Ну чем я стану тебе платить? Чем, а?
Алексей замахал руками и заговорил быстро, горячо, обиженно.
— Ох, с ума ты меня сведешь! — Огюст вытер лоб платком. — Ну что с тобой делать? Ты что же, совсем один? Папа или мама есть у тебя?
Слова «папа» и «мама», на русском и французском почти одинаковые, были поняты Алексеем тотчас. Он мотнул головой. И опять прошептал:
— Нету у меня никого. Ни мамки, ни батьки, ни сестер, ни братьев. Родня кой-какая, да что в ей проку? Кому я нужен? Меня боле трех лет и в деревне почти что не видали, как хозяин-то, Антон Петрович, изволили меня в дворовые забрать… Барин! Христом-богом вас прошу!
— Ну полно, оставь Христа в покое! — не выдержал Монферран. — Черт с тобой, сегодня оставайся, куда ты среди ночи пойдешь? Утром подумаю, куда деть тебя. До Петербурга, наверное, возьму с собой, а там, может, куда-нибудь пристроишься, город большой! Да, Элиза? Повезем этого красавчика в Санкт-Петербург? Если там действительно бегают по улицам медведи, во что я, впрочем, нимало не верю, то он весьма подойдет для такого пейзажа!
— Анри! — с упреком заметила Элиза. — Ты бы лучше дал ему чего-нибудь поесть, он же, наверное, голодный.