Собор, стр. 127
Этот последний возглас художника неожиданно отрезвил Монферрана. Он увидел совсем близко расширенные темные глаза Брюллова. В них стояли детская беспомощная обида и страх. И как всегда, увидев чужую слабость, Огюст испытал стыд. Он опустил глаза, перевел дыхание и глухо спросил:
— Господин Брюллов, в последний раз: вы перепишете картон?
Художник отступил и вновь упал в свое кресло. На его лице проступил пот.
— Я перепишу, — тихо сказал он. — Перепишу, извольте… Но только все же сделаю кое-что по-своему. Я вам покажу в наброске. Может быть, вы согласитесь со мной…
Это была уже победа, и на миг Огюст едва не позабыл об оскорблении, которое нанес ему Брюллов. Главное, плафон был спасен.
— Я не возражаю против фантазии, — проговорил главный архитектор. — Я никому ее не связывал. И я не против ваших пристрастий… Только не портите ими смысла работы. Покажете наброски — поговорим. Но теперь, если позволите, вернемся к тому, с чего начали. Говорили вы или не говорили, писали или не писали о том, что уплатили мне? Сейчас в нашем разговоре вы как будто тоже пытались это утверждать.
Тонкое лицо Карла Павловича опять приняло выражение раздраженного недоумения. Несколько мгновений он с сомнением смотрел на Огюста, потом пожал плечами:
— Просто вы злитесь за то, что я предал это огласке. Хорошо, извините, я сделал это в порыве раздражения… Но ведь деньги-то вы получили, сударь…
Архитектор отшатнулся:
— Наваждение! Вы ни с кем меня не путаете, Карл Павлович?
У Брюллова вырвался смешок:
— Вас спутаешь, пожалуй… Ну, если деньги не у вас, то меня от вашего имени обокрали, милостивый государь. Извольте взглянуть!
И с этими словами художник вытащил из секретера и швырнул на столик маленький зеленоватый конверт. Первое, что заметил Огюст, это свой собственный почерк, которым на конверте было аккуратно написано: «Господину Брюллову»… Само письмо, вернее, записка на небольшом листке бумаги была написана по-французски, и если бы Монферран не знал наверняка, что не писал ее, то поверил бы, безусловно, в свое авторство.
«Мсье Брюллов! — гласила записка. — Для скорейшего разрешения нашего с Вами недоразумения Вам лучше бы вспомнить, что Вы позабыли соблюсти некое условие, о котором мы с Вами, кажется, говорили при заключении договора. Если Вы поступите сообразно общему правилу, мы поговорим в ближайшее время о продолжении начатой Вами работы.
С глубочайшим уважением…»
— Подпись не моя! — вскричал Огюст, перечитав записку.
— Что значит не ваша? — сердито спросил художник.
— Росчерк не мой, наклон… Похоже, но не то. Это подлог, сударь.
— Мило! — криво усмехнулся Карл Павлович. — Но на конверте, если изволили заметить, и печать ваша стоит… Кто же это так легко до нее добрался, господин Монферран?
Огюст побледнел. Да, сломанная пополам печать на капле сургуча была его печатью. У архитектора закружилась голова.
— Но послушайте! — закричал он. — Да я же не сумасшедший! Я бы не поставил печати под документом, уличающим меня в непорядочности, я бы и подписи под такой бумагой не поставил, наверное, приди мне в голову в самом деле требовать с вас… да с кого бы то ни было… О, господи! Но что же это такое? Кто, в самом деле, мог ее взять?
И тут вдруг он вспомнил, кто мог, вернее, кто взял… Под каким-то невинным предлогом неделю назад его печать попросил на полчаса его помощник Андре Пуатье… Огюст дал ему ключ от своего секретера и попросил убрать печать на место, когда она будет не нужна. Он тогда торопился…
«Как мог я сделать такую глупость?!» — в ужасе подумал архитектор. И вслух спросил художника:
— Как выглядел этот человек? Тот, что от меня пришел?
— А никак, — развел руками Брюллов. — Обыкновеннейшее лицо. Борода вот торчала. Приклеил, видно…
И Карл Павлович расхохотался. Он не верил Монферрану.
— Вы дали ему деньги для меня? — резко спросил Огюст. — Да? Сколько он взял? В записке суммы нет.
— Еще бы и сумма была! — продолжая хохотать, художник подмигнул главному архитектору. — И то уж слишком откровенно. Он взял с меня, этот бородатый, семь тысяч рублей. Мало?
— Дрянь! — прошептал архитектор. — Ах, дрянь… Эту сумму, Карл Павлович, я вам завтра же верну.
Брюллов поднял брови:
— Но раз вернете, то, стало быть, получали.
— Нет, — надменно покачал головой Монферран. — Просто знаю, кажется, с кого взять ее. Верьте мне или нет — это ваше дело, сударь. Но говорить и писать обо мне мерзости прекратите… Я этого требую. Семь тысяч рублей вам завтра принесет мой управляющий Самсонов. Вы его знаете. Главное, не забудьте своего обещания относительно плафона. И прощайте, милостивый государь!
Он снова взял себя в руки, но его голос против воли дрожал от обиды и гнева, и, выходя, он едва удержался от того, чтобы не хлопнуть что есть силы дверью кабинета.
V
Карета неслась во весь дух, но Огюсту казалось, что она едет слишком медленно. Он задыхался от бешенства.
— Ничтожество! Дрянь! — шептал он, с такой силой сжимая кулаки, что ногти впивались ему в ладони. — Неужели он надеялся, что это сойдет ему?! Да я же его под суд отдам, в Сибирь отправлю!
Пуатье жил в доме на углу Гороховой и Фонтанки. До сего дня Монферрану не случалось бывать у него, но адрес он помнил.
— Стой! — крикнул он кучеру, и карета резко остановилась у трехэтажного дома с балконами.
Квартира, которую снимал архитекторский помощник, была на последнем этаже, и Огюсту второй раз за день пришлось взметнуться по лестнице, прыгая через три ступеньки: медленнее он просто не мог.
На его звонок опять долго не открывали, и он, потеряв терпение, заколотил в дверь тростью и крикнул:
— Отворите, Пуатье!
За дверью зашуршали юбки, заскрипел ключ, дверь открылась.
— Что вам надо? — спросила по-французски миниатюрная девица в алом с кружевами платье и с ярко-красными перьями в волосах. Ее кукольное личико выражало некоторый испуг и капризное возмущение.
Монферран тут же вспомнил, что видел эту девицу. Она пела в концерте, на котором они с Элизой были недели три тому назад. «Мадемуазель Бланш Дюсьер», — подсказала память.
— Мне нужен мсье Пуатье, мадемуазель, — сказал архитектор, входя в довольно узкий коридор и направляясь из него в комнату, судя по всему гостиную.
— Мсье Пуатье там! — девица указала на дверь другой комнаты, смежной с первой. — Он закрылся… Он сегодня не в себе, и вы лучше к нему не ходите. Мне он сказал, вы понимаете, мсье, чтоб я шла ко всем чертям! Понимаете?
— Что же здесь непонятного? — Огюст подошел к запертой двери и поднял руку, собираясь в нее постучать.
И в это мгновение из-за двери раздался выстрел. За ним последовал сдавленный крик, и что-то тяжело, со стуком, упало.
Мадемуазель Дюсьер взвизгнула, шарахнулась в сторону.
— Черт возьми, что это?! — ахнул Монферран.
За дверью раздался новый короткий жалобный вскрик, перешедший в стон, и сдавленный голос позвал отчаянно и мучительно:
— Помогите! Помогите!
— Идиот! — закричал архитектор, толкнул дверь плечом, потом что есть силы надавил на нее, но она не поддавалась. — Идиот! Откройте! Откройте, Пуатье!
— Не могу! — новый стон прервался кашлем и рыданием. — На помощь! Все кончено… Мсье Монферран, спасите меня, ради всего святого! Я истекаю кровью…
В ужасе архитектор огляделся, и взгляд его остановился на балконной двери. Мысленно вспомнив фасад дома, он сообразил, что край балконной ограды касается подоконника соседней комнаты.
«Третий этаж! Страшновато, черт возьми… А что делать? Пока позовешь дворника, пока он выломает дверь, этот болван и в самом деле истечет кровью. Куда он там себе выстрелил? О, господи, со мной вечно происходят дикие истории!»
Думая так, Огюст уже выскочил на балкон, взобрался с некоторым усилием на парапет и с замиранием сердца повернулся на нем лицом к соседнему окну. Край подоконника, как и рассчитывал архитектор, касался парапета, но нужно было сделать очень большой шаг, чтобы перебраться с балкона на окно.