Собачий бог, стр. 28
Налил чаю и сказал:
– Про тунгусов много чего врали. Но и правда была. Мои предки могли от летящей стрелы увернуться. На сук запрыгнуть, выше головы. Могли даже под снегом пробираться – подкрадываться или от погони уходить. Знаешь, как тунгусов русские ученые люди называли? Индейцами Сибири… Теперь, конечно, всё не то. В далеких стойбищах оленеводы, может, еще и учат ребятишек бороться и на деревянных саблях сражаться. А в поселках кто про это помнит? Тунгус оленем силен. А я оленей не держу.
– Значит, не поможешь ты мне, – сделал вывод Степка и выпил сразу весь стакан, до дна.
– А почему не помочь хорошему человеку? Ты расскажи, – подумаем вместе.
И Степка рассказал.
Тимофей подозвал Тарзана. Тарзан послушался – подошел.
– Это правда, что пес не простой, – сказал Тимофей. – Хотя, по-моему, собаки все непростые. Может, и вправду нечистую силу чуют? Нюх у них, уши, – разве с человеческими сравнишь? А насчет пошаманить… Извини, брат Степка. Я ломболона отродясь в руках не держал. Видел только раз, в детстве, как дед камлает. Напугал меня тогда до смерти.
– Не поможешь, значит, – огорченно повторил Степка, выпивая второй стакан чаю.
Тимофей аккуратно отставил стакан и серьезно сказал:
– Отчего же не помогу? Помогу. Твоего пса надо в город вернуть. Туда, откуда он пришел. Его, видно, плохие люди вывезли, чтоб он им не помешал. Значит, если пес твой в город не вернется, хорошему человеку худо будет. Понял?
Степка мало что понял, но все-таки решил уточнить:
– А как его в город вернуть? Далеко, однако.
– Ты вот что. Ты беги к вертолетчикам. Как раз сегодня рейс будет в город. Прямо к летчику подходи, не бойся. Он мой знакомый, его Константином зовут. Костькой. Он почту возит, больных, если надо. Так что собаку им прихватить не сложно. Попроси, скажи, что собаку там встретят.
– А кто встретит? – удивился Степка.
– Никто не встретит. Пес сам дорогу домой найдет. Ты скажи, главное, – встретят, мол, не беспокойтесь. Пес смирный, мешать не будет.
– Как такое скажу? Врать надо! А не умею, однако.
– Тьфу ты! – сказал Тимофей. – Вот лесной человек! А еще меня зверем обозвал. Ты соври для пользы дела! Чтобы они собаку прихватили. И всё. Понял?
– Понял, – сказал Степка и крепко сжал зубы, сморщил лоб. – Когда вертолет полетит, однако?..
Спустя два часа на вертолетной площадке поселка появился странный человек: на подбитых мехом лыжах, в унтах, с рюкзаком за плечами и с большущей собакой, хромавшей на две лапы.
Вертолетчик сидел в кабине, когда снизу послышался голос:
– Коська!
Вертолетчик удивленно глянул вниз, приоткрыл окно.
– Коська! – повторил черный, словно от копоти, старый остяк.
– Чего-о? – с ноткой презрения спросил летчик.
– Свези собаку в Томск!
Летчик поглядел на старика, на собаку. Покрутил пальцем у виска.
– Ты чего, дед, спирта нанюхался?
Старик не слышал – внутри страшной железной машины уже что-то шумело, гудело, вибрировало. Видно, томилась душа вертолета в железном зеленом корпусе.
– Собаку в Томск надо! Свези! Её там в ерапорту встретят!
– Чего-о??
– Собаку, говорю…
– Какую собаку? Сдурел?
– Вот эту! Хорошая собака! Она городская. Ей, слышь, в город надо, а то хорошему человеку худо будет!
Летчик понял, что дед так просто не отстанет. Слегка высунулся наружу:
– Ты что! Я собак не вожу! Да и лечу я не в Томск, а в Колпашево!
– Дак и ладно! – обрадовался старик. – Ты его в Колпашеве на другой винтолет посади!
– Ну, дед, ты даешь… Мы тебе чего, собачья соцзащита?
Степка, однако, еще не понимал, что попытка его потерпела полный крах. Он сделал хитрые глаза. Оглянулся по сторонам, понизил голос:
– Нельму дам! Муксуна! Осетра!
Летчик покачал головой.
– Соболя дам! – выкрикнул Степка. – Продашь на базаре – богатым станешь! Два соболя дам! Нарочно взял с собой из дому, – а не хотел. Потом подумал: вдруг, мол, Коську встречу. Надо взять!
От такой наглости летчик слегка опешил. Потом засмеялся.
– Двери видишь? Там, где лесенка? Иди туда. И собаку свою тащи… Она не бешеная случайно? А то сейчас в городе, говорят, какие-то бешеные появились… Да ты, лесной человек, в городе давно был? Ну, понятно…
В дверях грузового отсека стоял хмурый летун. Он сказал:
– Давай её сюда. Сам-то летишь, нет?
– Я? – испугался Степка. – Что ты, что ты! Собака одна дорогу найдёт. У-умная!
– Ну, как скажешь…
Тарзан не сразу пошел в вертолет, – поупирался. Степка толкал его сзади, летун тащил за ошейник.
– Привяжу его здесь, к поручню. Кормить не буду, учти!
– А и не надо кормить! Так долетит! Он выносливый!
Летун кивнул и стал закрывать дверь.
Степка спохватился:
– А соболей? Соболей-то?
Дверь захлопнулась.
Опричное сельцо в Низовских землях. 7079 год
Генрих Штаден хотел переименовать сельцо, данное ему царем за службу. Но никак не мог придумать название. Больше всего ему нравился «Штаденштадт». Или, в крайнем случае, «Штадендорф». Но глянь в слюдяное окно – какой там «штадт»! На «дорф» – и то не тянет.
Штаден видел слишком много в этой варварской стране. Так много, что глаза его устали. И устала душа.
Он видел убитых монахов – черное от ряс и клобуков поле перед разграбленным монастырем. «Озорство», – думал тогда Штаден.
Он видел убитых, разбросанных вдоль дорог мертвых. Вокруг них бродило воронье, обожравшееся человечины. Вороны так раздулись, что даже не могли улететь – хоть топчи их копытами.
Он видел, как вешали пленных поляков с семьями. Не жалели веревок даже на малолетних детей. Дети устали плакать, и не плакали, – плакали матери, истерзанные, с разбитыми лицами.
Он видел, как опричники, проезжая по улицам, где уже некого было грабить, и нечего взять из домов, секли саблями ворота – за то, что изрезаны красиво; ставни – за расписных петухов. Заборы – за резные сердечки поверху.
А великий князь в Новагороде заставил посадских девок раздеться донага и велел погнать их пиками в Волхов. Пущай, мол, купаются. Но люди с баграми, на мосту и на лодках, хватали крючьями девичьи косы, наматывали на багры, и опускали под воду.
Сын великого князя хохотал.
Но самое страшное, что видел Штаден – когда у матерей отнимали грудных младенцев и разбивали им головы, а матерей заставляли кормить щенков царской псарни.
Когда-то, еще на родине, Штаден слышал, что в древности у склавен был такой обычай. Но после принятия ортодоксальной веры, попы запретили это варварство. И вот оказалось, что обычай остался. И сам богомольный царь поощряет его.
Штаден больше не мог, не хотел этого видеть.
И вот теперь Генрих Штаден, получивший награду, сидел за столом в своей резиденции – самой большой избе села. Перед ним стояла чарка и ополовиненная бутылка зеленого стекла. На тарелках – соленые огурцы, блины, соленая рыба.
Глаза Штадена стекленели.
– Палашка! – крикнул он.
Никто не отозвался.
Штаден пробормотал что-то, поднялся из-за стола. На нетвердых ногах вышел в сени, распахнул пинком входную дверь. Неподалеку, за кривым тыном, на белом пригорке сидела огромная белая собака.
– Dreckhund! – выругался Штаден. – Опять ты здесь?
Он поискал глазами кого-нибудь из дворовых, но все то ли попрятались, то ли были заняты делами – двор был пуст. А за кривым тыном, на котором чернела, нахохлившись, старая ворона, по-прежнему сидел собачий белый призрак. Жмурил янтарные глаза. Улыбался.
Этот призрак преследовал Штадена, начиная с Новагорода, с того дня, как он спалил село идолопоклонников. Призрак появился неслышно, как и положено бесплотному существу. Бежал краем леса вдоль дороги, наравне с конем Штадена, не отставая, не обгоняя.
Первым заметил его Неклюд.
– Глянь-ка! – гаркнул он и указал плетью в лес.