Дети погибели, стр. 34
Мирский расстегнул пальто, надорвал подклад, вытащил револьвер, аккуратно завёрнутый в какую-то тряпку, перевязанную верёвочкой.
– Вот. Но ведь я без него…
– Нет, – покачал головой Фёдор Михайлович. – С ним-то вас скорее убьют, чем без него.
Он взял револьвер, сказал:
– Прощайте.
– Прощайте, Фёдор Михайлович…
Глава 6
ПЕТЕРБУРГ.
Апрель 1879 года.
В кабинет не вошёл, а почти вбежал невысокий, сухонький человек с большим лбом и нервным, бледным лицом. Маков поднялся ему навстречу.
– Прошу прощения, что побеспокоил, Фёдор Михайлович, – сказал Лев Саввич и указал на кресло. – Садитесь, пожалуйста.
Достоевский сел. Выжидательно смотрел на Макова, и чувствовалось: напряжён, как пружина.
– Я только хотел извиниться перед вами, – сказал Лев Саввич, тоже усаживаясь, но не за стол, а в кресло напротив. – За нерасторопность полиции, за неслаженность в действиях нашего департамента и Третьего Отделения…
– Это вы по поводу надзора? – спросил Достоевский.
– Конечно, – ответил Маков. – Неловко получилось. Несколько лет бумага ходила… Надзор с вас был снят ещё четыре года назад, но, как у нас водится, это решение где-то скиталось между канцеляриями. Так что почта ваша задерживалась совершенно безосновательно. Прошу простить и за это…
– За то, что полковник Готский мои письма читал, – улыбнулся Фёдор Михайлович. – Но я не в претензии. Тем более что полковник оказался милейшим человеком, и собеседником интереснейшим.
– Вот как? – удивился Маков. – А на меня он произвёл несколько иное впечатление.
И тоже улыбнулся.
– Папиросу? Кофе? Коньяку?
– Благодарю. Кофе пил недавно, коньяк не люблю – он клопами припахивает, – а вот от папиросы, ежели табак турецкий, не откажусь.
– Есть и турецкий, есть и виргинский… Сам-то я не курю, но для важных посетителей всегда держу под рукой…
Маков поднялся, пошел за папиросницей, а Достоевский возразил:
– Ну, какой же я «важный»… Впрочем, мне действительно п-приятно…
Споткнувшись на слове «приятно», Фёдор Михайлович почувствовал лёгкий стыд, смешанный с раздражением. Выдавать своё волнение он крайне не любил – и от этого, конечно, волновался ещё больше. Только закурив, почувствовал, что начал успокаиваться: привычное занятие всегда отвлекало.
– Раз уж речь зашла о Готском… – осторожно начал Маков. – Вы, видимо, беседовали с полковником и о подпоручике Дубровине?
– Да, пришлось, – коротко ответил Фёдор Михайлович.
– А лично с Дубровиным вы знакомы? Простите ради Бога – интересуюсь отнюдь не по долгу службы. Дело Дубровина закрыто окончательно.
Достоевский слегка вздрогнул, вскинул напряженные глаза:
– Что, Дубровин уже расстрелян?
– Да… А если точнее… По высочайшему повелению расстреляние заменено повешением, но распоряжение из Ливадии, как мне сказали, запоздало. Генерал Гурко своей властью приказал расстрелять.
Маков вздохнул, покосился на свой рабочий стол: как раз сверху лежали бумаги, относящиеся к делу подпоручика Дубровина.
ЭХО
На службе Дубровин отличался знаниями и дисциплинированностью. Командир полка о нем отзывался очень хорошо, не подозревая, что в этом правофланговом красавце-офицере давно уже зреют не просто крамольные – преступные мысли. Дубровин был одним из первых, горячо поддержавших идею террора.
Подпоручик организовал в Старой Руссе подпольную организацию, в которую вошли солдаты полка, крестьяне уезда, горожане и несколько офицеров. Программа кружка предусматривала вооруженную борьбу с самодержавием. Стержнем программы являлось прямое уничтожение особ Романовской династии. Дубровин много читал. И, как ни странно, настольной книгой подпоручика был труд ярого противника террора К. Маркса «Капитал».
В результате доноса в полицию 16 декабря 1878 г. Дубровин был арестован на квартире по Лебедеву переулку вместе со своим товарищем Лобойко, который пытался бежать. При аресте Дубровин оказал вооруженное сопротивление и ранил двух жандармов. Только после неравной борьбы его, связанного, вывели в переулок. Перед собравшейся толпой Дубровин крикнул: «Люди! Вам самим надо строить новое государство без царей, а этих царей и императоров надо уничтожать!» Когда же его привезли на вокзал для отправки в Петербург, то и здесь он, окруженный жандармами, громко выкрикивал идеи террора против царизма.
17 декабря 1878 г. В. Дубровина заключили в Петербургскую тюрьму при III (жандармском) управлении. 22 февраля 1879 г. он был переведен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости.
13 апреля 1879 г. Дубровина судил Петербургский военно-окружной суд. По поводу замены повешения на расстрел император сказал, что генерал Гурко, распорядившийся этой заменой, «находился под влиянием либералов и баб».
Это был первый политический процесс после каракозовского, который закончился смертным приговором.
Фёдор Михайлович покачал головой:
– Заблудшая душа этот Дубровин. Увлёкся идеями о счастье народном… Мне кажется, он был слегка не в себе…
– Так вы его знали?
– Да что ж, трудно было не знать: Старая Русса городок небольшой; так ли, иначе, а все друг друга знают. Дубровин, помнится, жил по Лебедеву переулку, снимал квартиру у вдовы священника. Внешне приятный великорусский тип: вьющиеся белокурые волосы, крепкий, высокий…
– А Дубровин с вами о политике говорил?
– Да он почти исключительно о политике и говорил… Хотя я с ним знаком, можно сказать, шапочно…
– Что ж… – сказал Маков. – Теперь, когда казнь свершилась, я могу рассказать вам, Фёдор Михайлович, как наш «герой» Дубровин вёл себя на следствии и в суде. Во время предварительного следствия пел и пытался выкрикивать антиправительственные речи в форточку. Затем, в крепости, пытался покончить с собой, вскрыв себе вены. Но испугался и позвал на помощь. А на суде… На суде этот человек и вовсе всем доказал, что он решительно болен. Войдя в зал военного суда, повернулся спиной к председательствующему и начал разглядывать публику. Когда же ему сделали замечание – кинулся к судейскому столу с кулаками… А ведь его, по тяжести преступления, могли присудить только к каторге. Выходит, сам смерти желал…
Маков подошёл к столу, взял бумагу, прочитал вслух:
– «Приказ по войскам гвардии и Петербургского военного округа, 20 апреля 1879 г. Отставной подпоручик Дубровин, состоя в рядах 86-го пехотного Вильманстрандского эрцгерцога австрийского Альбрехта полка и прикрываясь почётным званием офицера, осмелился принадлежать в то же время к революционной горсти злоумышленников, стремящейся к ниспровержению основных начал государственного и общественного быта. Внезапный обыск и расследование открыли связь эту, а при произведенном вслед за тем аресте Дубровин, сопротивляясь власти, ранил двух жандармских унтер-офицеров и даже покусился на жизнь начальника их, штабс-капитана Романовского. Признанный Петербургским военно-окружным судом виновным в этих преступлениях, Дубровин сего числа в Петербурге подвергнут смертной казни».
Достоевский слушал с напряжённым вниманием. Потом повторил:
– «Сам смерти желал». Вот видите, ваше высокопревосходительство, что получается. Конечно, многое можно списать на болезнь… Но ведь не один Дубровин – теперь многие смерти желают. Во искупление, так сказать. Вокруг русского террора вообще ореол особой славы создан. После выстрела Засулич и её оправдания молодые люди напрочь голову потеряли. Всем захотелось вдруг героями стать.
Маков представил себе, как именно и о чём могли говорить этот немолодой уже писатель, и офицер, бросавшийся во время ареста на жандармов с кинжалом. На кинжале, между прочим, была выгравирована нестандартная надпись «Трудись, как сталь, и защищайся». Но об этом Маков рассказывать не стал. Во-первых, вполне возможно, что о подробностях ареста там, в Старой Руссе, не знает только глухой. Во-вторых, есть вещи, о которых никому знать не нужно. Ведь Филиппов, судя по всему, через своего доверенного человека, предупредил Дубровина об обыске… Ну, обыск и обыск: дело уже почти обыденное. Могли бы и не найти ничего, и всё закончилось бы благополучно. Но бравый подпоручик всё испортил…