Предания нашей улицы, стр. 41
— Когда же ты начнешь, старая развалина?
Гаввад улыбнулся, кивнул головой, взял в руки ребаб и ударил по струнам. Сначала он провозгласил здравицу в честь управляющего имением Игаба. Вторая здравица прозвучала в честь главного футуввы Байюми, третья — в честь футуввы Ханфаса, преемника Габаля. После этого поэт начал свой рассказ: «Однажды Адхам сидел в конторе имения, принимая арендаторов и записывая их имена в тетрадь. И услышал он голос, назвавший имя — Идрис аль-Габалауи. В испуге поднял Адхам голову и увидел перед собой своего брата…»
Все слушали с большим вниманием, а Рифаа жадно ловил каждое слово, восторгаясь и поэтом, и его историями. Сколько раз говорила ему мать: «Наша улица — улица преданий». И впрямь эти предания достойны восхищения. Они вознаградят его за все утраченные удовольствия рынка Мукаттама. Они успокоят его сердце, сжигаемое неведомым пламенем, столь же загадочным, как загадочен этот Большой дом с его наглухо закрытыми дверями и окнами, с его высоким забором, из-за которого виднеются лишь кроны смоковниц, пальм и тутовых деревьев. Эти живые деревья да предания — вот единственные доказательства существования Габалауи. А единственное доказательство того, что он, Рифаа, внук Габалауи, — его сходство с дедом, которое нащупали руки слепого поэта Гаввада.
Ночь надвигалась. Дядюшка Шафеи курил уже третью трубку. На улице смолкли голоса бродячих торговцев и крики мальчишек. Звучал только ребаб, да откуда— то издалека доносились удары тамбурина и вопли женщины, которую, видимо, колотил муж… А тем временем Идрис завлекал Адхама в западню, которая обернулась для несчастного изгнанием в пустыню вместе с плачущей Умеймой. И матери моей тоже пришлось покинуть улицу, когда она носила меня под сердцем. Проклятие на головы футувв, а также кошек, в зубах которых испускают дух мыши. Будь проклят каждый насмешливый взгляд, каждая холодная усмешка, любой, кто встречает своего вернувшегося издалека брата словами: «Уж если я рассержусь, от меня не убежишь!» Будь прокляты те, кто сеют и порождают льстецов и лицемеров. А у Адхама не осталось ничего, кроме пустыни. Вот поэт затянул песню, одну из тех, которые любил орать пьяный Идрис. Рифаа наклонился к уху отца, прошептал:
— Я хочу побывать и в других кофейнях.
— Но наша кофейня — лучшая из всех, — удивленно отозвался Шафеи.
— Я хочу послушать, что там рассказывают поэты.
— Те же самые истории, только звучат они по-другому. Их перешептывание дошло до слуха Шалдама, и он сказал Рифаа:
— Нет людей более лживых, чем жители нашей улицы. А самые лживые среди них — поэты. В следующее кофейне ты услышишь, что Габаль якобы называл себя сыном нашей улицы. Но это неправда. Он называл себя лишь сыном рода Хамдан.
— Поэт готов соврать что угодно, — заметил Шафеи, — лишь бы это понравилось его слушателям.
— Главное, чтобы понравилось футувве, — добавил Шалдам.
Отец с сыном покинули кофейню около полуночи. В кромешной тьме не видно было ни зги. Слышались какие-то голоса, но казалось, что исходят они из пустоты. Сигарета, горящая в чьей-то невидимой руке, походила на падающую звезду.
— Понравилось тебе предание? — спросил отец.
— Да, эти предания прекрасны! Шафеи, ласково смеясь, сказал:
— Дядюшка Гаввад полюбил тебя. Что он сказал тебе, когда отдыхал?
— Пригласил меня к себе в дом.
— Как быстро ты внушаешь людям любовь, хотя сам такой медлительный — до сих пор не освоил наше ремесло.
— Все еще впереди, мне всю жизнь предстоит плотничать. А сейчас я так хочу побывать во всех кофейнях!
Они добрались до своего дома, вошли в коридор и услышали, что из окон Ясмины несутся пьяные крики. Какой-то голос пел:
— А я-то думал, что она одинока! — удивленно сказал Рифаа отцу.
— Как мало ты еще знаешь жизнь! — ответил тот со вздохом.
Они медленно и осторожно стали подниматься по лестнице. И тут Рифаа сказал:
— Отец, я обязательно пойду домой к дядюшке Гавваду.
47
Рифаа постучал в дверь третьего дома в квартале Габаль, где жил поэт Гаввад. Со двора дома доносилась громкая брань, которой обменивались женщины, собравшиеся во дворе стирать и готовить пищу. Рифаа перегнулся через перила балкона, опоясывавшего дом с внутренней его стороны, и увидел, что главная перепалка завязалась между двумя женщинами. Одна находилась у таза с бельем, окруженная детьми, которые полоскали руки в мыльной пене. Другая, вызывающе подбоченясь и засучив рукава, стояла у двери, ведущей в коридор, и отвечала на ругательства еще более грязными ругательствами. Остальные женщины разделились на две партии и орали так, что брань эхом отскакивала от стен дома. Все увиденное и услышанное привело юношу в содрогание, и он поспешил пройти дальше к жилищу поэта Гаввада. Даже женщины! Даже кошки! А что же говорить о футуввах?! Каждая рука вооружена когтями, с каждого языка капает яд, а в сердцах — страх и злоба. Чистый воздух лишь в пустыне да в Большом доме, где владелец имения в полном одиночестве наслаждается миром и покоем! Дверь открылась, и в проеме показалось лицо слепого, улыбающееся всеми морщинами. Дядюшка Гаввад посторонился, давая пройти гостю.
— Добро пожаловать, сын моего брата, — приговаривал он.
Едва переступив порог, Рифаа почувствовал аромат курений, сладостный, как дыхание ангелов. Он последовал за стариком в маленькую квадратную комнатку, вдоль стен которой были разложены тюфяки, а середину пола покрывала цветная циновка. Решетчатые ставни на окнах были затворены, и в комнате царил полумрак. Посередине комнаты висел фонарь, а потолок вокруг него был расписан изображениями воробьев и голубей. Поэт уселся на тюфяк и усадил Рифаа рядом с собой.
— Мы уже приготовили кофе, — промолвил хозяин дома.
Он кликнул жену, и она появилась, неся поднос с кофейником и чашками.
— Вот, Умм Бахатырха, — сказал дядюшка Гаввад, — это Рифаа, сын Шафеи.
Женщина села на тюфяк по другую сторону от мужа и принялась разливать кофе по чашкам, ласково повторяя:
— Добро пожаловать, сынок, добро пожаловать.
Она выглядела лет на пятьдесят с небольшим. Это была прямая, крепкого сложения женщина с пронзительным взглядом, с татуировкой на подбородке. Указывая на гостя, дядюшка Гаввад сказал:
— Он слушал мои истории, они ему очень нравятся. Слушатель, подобный ему, вдохновляет поэта. Ведь все прочие, накурившись гашиша, скоро начинают дремать.
— Ему твои истории в новинку, а остальные слышали их много раз, — пошутила женщина.
Но поэта шутка рассердила.
— Это ифрит говорит твоим голосом! — воскликнул он. И, обращаясь к Рифаа, пояснил: — Жена моя занимается тем, что изгоняет ифритов из людей при помощи обряда зар.
Рифаа внимательно посмотрел на женщину. Она протянула ему чашку кофе, и глаза их встретились. Живя на Мукаттаме, как он радовался, заслышав стук трещоток, которыми сопровождается зар! Сердце его начинало биться в такт этим звукам. Он останавливался посреди дороги и заглядывал в окна, из которых вился дымок курящихся благовоний и виднелись головы танцующих.
— Что слышал ты о нашей улице, когда жил на чужбине? — спросил поэт.
— Мне много рассказывали о ней отец и мать. Но сердцем я был привязан к тому месту, где жил, и меня мало заботило имение и все, что его касается. Я лишь удивлялся тому, сколь много жертв было принесено ради него. И мне очень запали в душу слова матери о том, что ничего нет дороже любви и мира.
Печально качая головой, Гаввад спросил:
— Но как можно наслаждаться любовью и миром, живя среди бедности и под угрозой дубинок?!
Рифаа ничего не ответил. Не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что на одной из стен комнаты он вдруг заметил странную картину. Она была написана маслом прямо на стене, подобно тому как расписывают стены в кофейнях, и изображала мужчину огромного роста, а рядом с ним — казавшиеся игрушечными дома улицы.